Элиман Итта
Вода
Еще там, за Гарь-рекой, мама держала постоялый двор, не столько с целью заработать, сколько от своей непреодолимой любви к историям и путешественникам. Мой отец и отец Феры были как раз из таких веселых парней, что тралили по весне реку и собирали с нее молодые огни. Они пришли однажды по серой дороге, и этого оказалось достаточно, чтобы мы с сестрой появились на свет. Тогда у нас не было нужды. Люди со всего Тенро приходили окунать черные палки в Гарь-реку и непременно останавливались у нас. Я помню горький запах сушеной амилы, пропитавший кухню и мамины передники. Помню чистые столы и дух влажного дерева, царящий в столовой по ночам, когда убирали и скребли мятными листьями пол. Помню первое настоящее платье Феры, которое заказали в стольграде, синее, с серыми пелеринами по рукавам. Помню Феру в этом платье, стоящую на крыше в день наводнения с Первой книгой и шкатулкой в руках. Фера не плакала, она смотрела на реку, словно это не Гарь-река, пожирающая и пожигающая селенье, а диво небесной воды, о которой каждый из нас читал в Первой книге.
Здесь, по эту сторону реки, наш новый дом ничем не напоминал старый. Мама велела построить его так, чтобы дорога проходила через гостиную, и никому, даже Фере, не удалось отговорить ее от этой сумасбродной затеи. Теперь через нашу комнату шли караваны и одинокие странники, богатые и нищие, мужчины и женщины, дети и старики, — всякого разного народу, что хотели глядеть на Гарь-реку. Но они редко останавливались у нас. Были дни, когда люди лились потоком, не прося ни соков, ни пищи. Никто уже не рассказывал маме своих историй, никто не дарил ей стеклянных бус, и нечего было записывать в Первую книгу. Люди по эту сторону Гарь-реки вовсе не походили на тех, кто жил там, в Тенро. Но мама не унывала. Каждое утро ставила она у входа кувшин с яблочным соком, а у выхода — каравай хлеба. Она сидела по ту сторону дороги, а мы — по эту. Мама вязала концо по памяти, не глядя на спицы, а всматриваясь в проходящих людей с восторгом, любовью и любопытством. Каждый отражался в ее теплых глазах какой-нибудь удивительной тенью. Забавно было подсматривать, как мама глядит на людей.
В новом доме больше не пекли ничего, корме хлеба. Амила не росла в здешних местах, здесь было пыльно и пахло потом странствий. Пока не пришла нужда, я менял у одного купца папиры и забавлялся тем, что рисовал людей, день и ночь проходящих через наш дом. Но после того года, как морозы побили яблони, не было больше соков. Мы могли умереть от жажды, и тут уж было не до сидения на циновках. Даже мама встала из-за своего вязания и вышла во двор, чтобы посадить новый сад и пустить кровь старому. Я взял забытые кем-то инструменты и начал вырезать из дерева посуду на продажу. Поначалу миски выходили грубыми, и мало кто давал за такую больше гроша. Но постепенно я освоил столярное дело и даже стал добавлять изделиям простенькие рисунки. Теперь я смог купить столько соку, сколько дал бы нам погибший сад. Мама вернулась к своим гостям и концо.
Так было до тех пор, пока не исчезла Фера. В то осеннее утро, когда новый яблоневый сад принес свои первые плоды, наш порог переступил высокий худой человек, весь увешанный огромными коробами. На нем была наша одежда и высокая обувь на шнуровке, которую носят только в Тенро. Странник сошел с дороги, сгрузил в угол свои коробы и молча уселся на половик рядом со мной. Так впервые в моей жизни появился Сач. И так началась эта история, записанная впоследствии в Первую книгу.
Сач пробыл, пока мы не собрали первый урожай яблок. Он купил у нас кувшин молодого сока, открыл свои коробы, доверху забитые странными желтыми кувшинчиками, плеснул в каждый сок. Затем накрепко закупорил крышки и бережно собрал кувшинчики. Вечером мама подарила ему вязаное концо, и он ушел. С ним ушла Фера. Она исчезла вместе с платьем и Первой книгой. Давно следовало ждать, что это произойдет. Фера смотрела на дорогу задолго до своего совершеннолетия. Жизнь среди нескончаемого потока чужих судеб заставила Феру мечтать. Я знал это — я, но не мама. Со дня ухода Феры мама запретила говорить о ней и с пущим усердием принялась за концо, которые иногда, особенно в зиму, удавалось сменять на муку.
С уходом сестры некому стало печь. Маме пришлось взять женщину из местной деревни. Она не говорила по-нашему, и хлеб у нее выходил другой, но мама была довольна: путники по-прежнему получали хлеб и сок.
Со времени переселения прошло уже семь весен, а в нашей деревне не появилось ни одной новой семьи. Наш проходной дом своим сквозняком и бедностью гнал чужаков дальше. Моя работа по дереву приносила все меньше дохода. Иной раз мне удавалось продать кое-какие деревянные безделушки: миски, кувшины и изредка — игрушки для плачущих детей. Гроши, полученные за них, я складывал в старый платок Феры, точно знал, что придет время, и они пригодятся.