Что же касается котельщика, который, как вы говорите, якобы был моим родителем, ответствую, что я никогда, что бы вам сейчас ни говорили, не видела этого человека с почерневшей рожей, так отвратительно вонявшего гарью, что родиться от него могла лишь ведьма и предательница, пославшая собственную мать на смерть. Я слышала, что кое-кто клялся перед трибуналом, что тот котельщик носил в котомке книги, исписанные странными знаками, и за серебряную монету он очерчивал вокруг капусты, гороха и пастернака настолько сильные круги, что не могли их преодолеть ни улитки, ни тли, ни полевые мыши. И я верю, что чем дольше вы, синьор, будете расспрашивать и дознаваться, тем больше узнаете о моем безымянном отце, о котором сама я не слышала ни единого слова и от которого ничего не получила в наследство, кроме того беспокойного света, что горит у меня в груди. Тем не менее я уверена, что вам нагло врут, желая обнаружить мою вину в давнем грехе отца, и без тени смущения измышляют слова, что он якобы произносил, понося настоятелей, епископов и самого патриарха, смело заявляя в трактире, что они-то, мол, и есть те самые три черта, правящие нашим миром, а с ними граф, герцог и патриарх. Почему вы верите лжесвидетелям, после стольких лет уверенно заявляющим, что мой отец не появлялся в храме во время богослужения, но носил в мешочке на шее удивительный камень с отверстием, который, как он хвастался, подарила ему святая Бенедикта, явившись в чудесном видении во время мольбы у ее гроба? Почему вы слушаете эту старую корову Мафальду, утверждающую, что он открыл ей чудесное свойство камня, на который упала капля мученической крови святой Бенедикты и прожгла его насквозь, и, дескать, если под молодой луной поднести его к глазу, то можно узреть, что кому на роду написано? Зачем врут эти мерзкие негодяи о том, что мой отец якобы проснулся после той ночи, когда соблазнил мою мать и посеял в ней свое семя, посмотрел на нее сквозь чудесный камень и, испугавшись того, что уже шевелилось в ее утробе, поспешно скрылся, оставив ее в неведении, что она брошена, но уже беременна? Откуда им об этом знать? И не слишком ли много мы узнаем спустя столько лет об одном несчастном котельщике, которого, к тому же, никогда не существовало?
Поверьте, досточтимый синьор, вы слышите много подобного вздора, потому что прошлое похоже на тесто, которое каждый замешивает и печет на свой вкус из того, что у него есть под рукой. Однако признаюсь, что на следующий день после похорон матери сам пристав действительно явился к нам в дом. Он присел на стул у очага, где любила сидеть наша родительница, когда у нее было желание и свободное время отдохнуть, а это случалось нечасто, ибо была она женщиной беспокойной и быстрой в движениях. Пристав выглядел невозмутимым и поглядывал на стол с остатками угощения. По обычаю просветленных, мы устроили его для женщин, что помогли подготовить мать к могиле. Я испекла хлеб, который оказался тверже и тяжелее стали, а Вироне убил двух кур, но ни одна из соседок так и не появилась, и мы не без облегчения съели все сами. Давно у нас не было таких восхитительно полных животов. Мы напились пива, что нашли в сарае в кувшине – до сих пор понятия не имею, откуда оно могло там взяться, – и маслеными глазками смотрели на нашего доброго пристава, с которым прежде не обменялись ни единым словом, потому что он не удостаивал таких маленьких бастардов, как мы, разговором. Мы не понимали, что может означать его неожиданный визит, и даже не задумывались над этим, потому что в ту ночь, когда появился дракон, наш мир необратимо сошел со своей колеи, как это случается порой с колесом; целая повозка опрокидывается тогда даже на самой ровной дороге, а груз – брюква, мешки с мукой, овечьи шкуры или бараньи туши – отправляется в канаву или, что еще хуже, в руки нищих бродяг, что постоянно сидят в засаде в придорожной густой траве, дожидаясь именно таких случаев. Поэтому, синьор, мы не знали совершенно, чего ожидать, потому что пристав сначала долго вздыхал и сопел, как будто у него что-то очень тяжелое лежало на животе, а потом сказал, что мать была слугой Интестини в день своей смерти, поэтому в награду за ее труды и для искупления своей души граф Дезидерио одарит нас своей милостью. Именно так он и сказал: одарит нас своей милостью, но не объяснил, что это значит.
Однако я утверждаю, что это, безусловно, был наш благородный пристав, и никто другой, и уж тем более не сам граф Дезидерио. Я знаю, вам было сказано, что синьор граф якобы тайно прибыл в нашу деревню и, под шерстяным плащом скрыв свое траурное одеяние, которое, как известно, он не снимал с момента смерти своих сыновей, в одежде простого пастуха вошел в нашу комнату. Но скажите сами, как жители деревни Киноварь могли узнать графа, хоть переодетого, хоть с открытым лицом, если они никогда раньше не видели его, так как он не удостаивал нас своим присутствием? К тому же наш добрый синьор Дезидерио в те времена уже был стариком, слишком слабым для путешествия через горы и полностью раздавленным горем, обрушившимся на его род, к которому вы, монахи в сандалиях, также имеете отношение; ибо разве не вы подстрекали его сыновей не прятаться в крепости и укрепленных деревнях, как на протяжении веков принято было поступать перед лицом любого вторжения, а оказать сопротивление королю Эфраиму, когда тот, словно ему было мало собственных деревень, городов, рыбных прудов, плодородных полей и лесных угодий, объявил себя нашим герцогом и повелителем?