Я в отчаянии. И кто мне скажет, что я должна делать?
Хорошо хоть каникулы в школе, на работу бежать не надо.
Врачи приходили, трое за неделю. Один терапевт сказал — пить мочегонное горстями, второй — не горстями, а очень осторожно, но зато вызвал хирурга из поликлиники.
Явился хирург восточной наружности — я его узнала, тот самый товарищ Азизов, с усиками и ужимками.
— , , а? Мусульманский когда , тоже отек бывает. Ну, , что ли, намажь.
Посоветовал найти частного уролога и ушел. Отек тем временем увеличивается, от мочегонных отец вообще полумертвый, про сами понимаете — по нулям. Ну, и куда нам дальше обращаться?
А тут еще Новый год, все врачи празднуют.
Полезла в Интернет. Нашла частника, который согласился посмотреть больного — «всего» за семь тысяч.
Приехал — , холеный, в золотых очках. Долго смотрел, мял, выстукивал. Потом предложил выйти на кухню.
— Его сколько врачей смотрели? — холодным таким голосом.
— Четверо.
— И что, никто вам не сказал, что это терминальная стадия? Никто не понял? Недели две осталось. Ну, месяц — максимум.
Взял бесстрастно гонорар и ушел.
В квартире жарко, а я заледенела. И не с кем разделить ужас.
Через два дня чудо — Алтынай приехала! Обнимаю со слезами. Сразу деловито осматривает папу — ох, как все запущено! А он почти в — даже непонятно, узнал ли ее.
Но ничего, щебечет, утешает, обещает привести его в порядок домашними средствами типа ромашкового чая, я же чувствую невероятное, безумное, бессмысленное облегчение. Теперь в этом кошмаре я не одна, и хотя в ромашковый чай не верится, кажется, что потеплело.
Она рассказывает, почему задержалась, — дедушка умер. Тот самый, с яками.
— Ой, — огорчаюсь я. — Теперь не съездим!
— Почему не съездим? Там еще родственников много!
Пьем чай, я сияю подаренным киргизским серебром на пальцах и в ушах.
— Нравится? Я вам геометрический выбирал, строгий! А Кате — тот, с красным камушком. Вы не плачьте, Лариса Петровна, все будет хорошо!
Последний врач оказался прав. Через две недели внезапно падаю с высокой температурой. Вызваниваю Аню, хотя сегодня не ее день. Примчалась, золотце, обед сготовила, в кресло его перетащила, накормила — радостно докладывает, что хорошо поел.
И вдруг через два часа:
— Лариса Петровна, «скорую» надо!
— Что случилось?
— Еще сам не пойму, но чувствую — плохо.
Приехала «скорая», врач пятнадцать минут колдовала, испугалась и вызвала . Кардиолог что-то ему вколола, а потом говорит:
— Даже уезжать не буду. Через пятнадцать минут зафиксируем факт смерти.
У меня трясучка и озноб, голова ватная, еле стою и держусь за Аню. Папа весь голубой и ни на что не реагирует. Я даже не уловила момент ухода. Температура под сорок — все как в тумане. Опять мироздание меня пожалело — больно было, но как сквозь вату.
Выписали какие-то бумажки, позвонили в милицию.
Он лежит мраморный. Я хотела поцеловать, Аня ужаснулась:
— Это нельзя сейчас делать! Примета !
Почему нельзя, не помню — сказала, что-то плохое прилипнуть может.
И закрыла его лицо простыней.
Явился милиционер, спросил у нее паспортные данные как у свидетеля. Пока переписывал на какой-то бланк, я увидела паспорт — вовсе она не Алтынай, а .
То-то ее Гулей иногда называл.
А мне уже все равно, сюжет окончен, завершен.
Последнее, что вижу, — черный пластиковый мешок, который санитары волоком тащат к лифту. Господи, моего отца — как мешок с мусором!
Она обещала придти на похороны, но не пришла. Потом объяснила — не решилась заходить в православный храм. Зато притащила на девять дней огромную кастрюлю салата. Красиво так — аккуратно, как и все, что делает. Но я чувствовала отчаянную пустоту за плечом, когда хоронили. А он лежал в парадном кителе, как в футляре не по размеру — так весь истаял. И не было покоя в лице — угрюмое страдание.