Где- то к полудню мы были так первозданно и нежно пьяны, словно никогда не знали иных состояний, и это было органичным донельзя, настолько органичным, что сердце кувыркалось от счастья, а мозг мягко пылал.
День можно было скомкать небрежно, а можно вновь развернуть, как скатерть, и любовно расставить в приятной последовательности чаши и стаканы, разложить пахучие мяса.
Не помню, как все остальные, а я твердо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьешь, не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьет, наконец.
… Миша ты мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему…
С рыжего берега мы скатились к реке, чтобы омыть холодной водой горячие лица.
И здесь я не удержался и спросил:
- Миш, почему? Отчего? Как так? Почему ты, заслуживший свою славу, все ее радостное тело державший в руках, - отчего ты теперь бухаешь здесь со мной, на глупом летнем бережку, - а не где-нибудь, не знаю, на прозрачных небесах с вечно молодым корейцем или в просторных номерах, брезгливый и наглый, накануне вечернего выхода не в блеклый танцзал, а на взвывающее при виде тебя неистовое воинство, тысячеглазо заполнившее будто бы воронку лунного кратера.
Михаил сделал вид, что не понимает, о чем я говорю. В своей басовитой манере посмеялся и не ответил. Мы пошли вдоль берега, в руке у меня боязливо вытягивала горло бутылка водки, наполовину, ну, может, почти наполовину полная.
- Будешь? - произнес я одно из самых важных слов, определяющих судьбы русской цивилизации.
- Не буду, - ответил он.
- А я буду, - сказал я и в дурацком хулиганстве залил в горло сразу добрые двести грамм.
Выдохнул и поставил пустую бутылку на асфальт. Она звякнула благодарно - вообще-то после случившегося только что между мной и ей бутылку обязаны были жахнуть о землю.
- Интересно, сколько ты проживешь? - спросил Михаил задумчиво и спокойно, измеряя меня глазами.
Я не ответил и пошел дальше, внутри меня все было внятно, на местах, без изменений.
- «Мы дети, которых послали за смертью и больше не ждут назад», - спустя минуту ответил я звезде рок-н-ролла строчкой его же песни.
- Нравится? - спросил он, имея в виду сложенные им слова.
- Нет, конечно, - ответил я, и мы оба захохотали.
«Когда я умру, а, - думал я, кривясь, - когда же я умру. А никогда…»
Зимой я заехал к нему в его дальний, сырой, просторный город, где он, бродя по ледяным улицам, сочинял свои великолепные злые песни, которые по-прежнему почти никто не слушал.
В дороге долго смотрел в потолок поезда: я лежал на верхней полке. Потолок ничего не сообщал мне, и взгляд соскальзывал.
Меня давно забавляет механика славы, и думал я именно об этом. Все, что желалось мне самому, я неизменно получал с легкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьез размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями.
Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих, самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…
Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряженно вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.
На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты, и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.
«Где же ты свернул не туда? - размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. - В какой тупик ты зашел? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»
Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день - вновь забыли о нем. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.
Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про черного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона, в попытке нагнать свою белочку.
«При чем тут отец? - думал я. - Отец тут - при чем?»
Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.
Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал…» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.