Бодкин встал и указал на три ряда лабораторных столов, заставленных вивариями и сосудами для образцов, над которыми к зонтам вытяжки были прилеплены странички из блокнота.
— Скажите мне, Роберт, если бы вам пришлось просуммировать всю нашу трехлетнюю работу в одном-единственном заключении, как бы вы это сделали?
Керанс поколебался, затем небрежно махнул рукой.
— Ну, особых трудностей это бы не составило. — Тут он увидел, что Бодкин ожидал более серьезного ответа, и собрался с мыслями. — Можно просто сказать, что в ответ на повышение уровней температуры, влажности и радиации флора и фауна планеты снова начинает принимать те же самые формы, которые она принимала в последний раз, когда подобные условия присутствовали, — грубо говоря, формы триасового периода.
— Совершенно верно. — Бодкин принялся расхаживать меж лабораторных столов. — За последние три года, Роберт, мы с вами изучили что-то порядка пяти тысяч представителей животного царства, наблюдали буквально десятки тысяч новых разновидностей флоры. И всякий раз проявлялась одна и та же модель — бесчисленные мутации полностью трансформировали организмы, чтобы приспособить их к выживанию в новой окружающей среде. Везде наблюдался один и тот же лавинообразный откат в прошлое. Причем до такой степени, что немногие сложные организмы, которым удалось зацепиться и не быть снесенными этой лавиной, выглядят отчетливо аномальными. В число этих организмов входит горстка амфибий, птиц — и Человек. Как странно, что мы, аккуратно отслеживая движение вспять столь многих растений и животных, фактически проигнорировали самое важное существо на планете.
Керанс рассмеялся.
— Тут, Алан, я охотно соглашусь. Но что вы предполагаете — что гомо сапиенс готов вот-вот трансформироваться в кроманьонца или яванца, а в конечном итоге в синантропа? По-моему, маловероятно. И не будет ли это ламаркизмом наизнанку?
— Согласен. Я этого и не предполагаю. — Облокотившись об один из лабораторных столов, Бодкин принялся кормить арахисом мартышку в переделанном под клетку вытяжном шкафу. — Хотя очевидно, что спустя две-три сотни миллионов лет после своего появления гомо сапиенс вполне может вымереть и высшей формой жизни на планете станет вот этот наш маленький кузен. Впрочем, полностью обратимый биологический процесс невозможен. — Он вытащил из кармана шелковый носовой платок и махнул им на мартышку. Та боязливо отскочила. — Если мы и впрямь вернемся в джунгли, мы будем готовы к трапезе.
Затем Бодкин подошел к окну и уставился вдаль сквозь защитный экран сетки; нависавшая сверху палуба заслоняла все, кроме яркой полоски интенсивного солнечного света. Погруженная в страшную жару, лагуна лежала недвижно, а пелена пара нависала над водой, будто гигантский призрак.
— На самом деле меня интересует другое. Меняется ли только внешний ландшафт? Как часто в последнее время многие из нас испытывали чувство «дежа вю», едва ли не слишком хорошо вспоминая эти болота и лагуны. Как бы ни был избирателен сознательный разум, большинство биологических воспоминаний неприятны, это эхо ужаса и опасности. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Повсюду в природе видны свидетельства внутренних разблокирующих механизмов буквально в миллионы лет возрастом, тысячи и тысячи поколений лежавших сокрытыми, но не утративших свою силу. Классическим примером здесь является унаследованный полевкой образ ястреба — даже бумажный силуэт, проведенный мимо клетки, заставляет ее лихорадочно искать укрытия. И как еще можно объяснить универсальную, но совершенно беспочвенную ненависть к паукам, один-единственный вид из которых известен как жалящий? Или в равной мере удивительную — если учесть их относительную редкость — ненависть к змеям и рептилиям? Полагаю, не иначе как тем, что мы носим в себе сокрытую память о том времени, когда гигантские пауки были смертоносны, а рептилии были доминантной формой жизни на планете.
Чувствуя, как латунный компас оттягивает ему карман, Керанс спросил:
— Стало быть, вас пугает то, что повысившиеся уровни температуры и радиации пробуждают подобные воспоминания в наших мозгах?
— Не в мозгах, Роберт. Это самые старые воспоминания на Земле, хранящиеся в каждой хромосоме, в каждом гене. Каждый шаг, сделанный нами в процессе эволюции, является мильным камнем, исписанным органическими воспоминаниями. Все, начиная от ферментов, управляющих циклом двуокиси углерода, до плечевого сплетения и нервных путей пирамидных клеток в среднем мозгу, представляет собой запись тысяч решений, принятых перед лицом внезапного психохимического кризиса. Точно так же, как психоанализ реконструирует первоначальную травматическую ситуацию, выявляя вытесненный материал, мы теперь снова погружаемся в археопсихическое прошлое, вскрывая древние табу и побуждения, которые оставались сокрытыми в течение многих эпох. Краткий промежуток индивидуальной жизни сбивает нас с толку. Каждый из нас так же стар, как и все биологическое царство, а наши кровотоки — не что иное, как реки, впадающие в огромное море тотальной памяти этого царства. Маточная одиссея растущего зародыша резюмирует все эволюционное прошлое, а его центральная нервная система является закодированной временной шкалой, где каждый узел нейронов и каждый спинномозговой уровень отмечают символическую станцию, блок нейронического времени.