Соль от выступивших слез обожгла раздраженные пылающие щеки. Я промокнула их о грубый хлопок подушки и вскоре начала проваливаться куда-то глубоко, возможно в бабушкин погреб, сырой и холодный. Температура спала.
Конфеты
“Согласно бюро метеоцентра, погода обещала быть ясной и солнечной, температура воздуха – двадцать восемь – тридцать градусов по Цельсию, вероятность осадков низкая”, – сообщила женщина по радио тоном зазубрившей урок пятерочницы.
День звал. Оставаться в постели дольше было просто немыслимо. По дороге до кухни я успела впрыгнуть в свои шорты и убрать нечесаные волосы в хвост. Бабушка, услышав мой бодрый топот, замерла и уже приготовилась щупать мой лоб. Я вбежала в кухню.
– Скачешь? – с улыбкой произнесла она и, опустив руку мне на лоб, остановила меня, как шлагбаум.
– Доброе утро, – ответила я, уставившись на аккуратную стопку блинов на столе.
– Вот испекла, – застенчиво сказала бабушка.
Контрольный осмотр был успешно пройден, и меня ждал праздничный завтрак.
– Ешь давай, – дала бабушка сигнал к старту и поставила на стол банку свежего клубничного варенья.
Я выедала в румяных блинах три дырки, наподобие глаз и рта, и, приподнимая над тарелкой, трясла их в воздухе, озвучивая разными голосами. Блины то буквально рвались от хохота, то, съеживаясь в комочек, плакали клубничными слезами. Потом, наигравшись, я отправляла их в рот и запивала молоком. Бабушка не любила всех этих моих забав с едой – а я, кстати, еще умела лепить игральные кости из хлеба, складывать жареную картошку в поленницу и выкапывать колодец в рисовой каше – но сегодня все было иначе.
– “Сегодня можно все!” – думала я.
Вдруг кто-то едва слышно постучал в окно, и бабушка пошла открывать. Мое сердце екнуло. Неожиданно в голове зазвучала испанская мелодия, и, как в моем сне, нестерпимо захотелось выбежать на улицу. Я ерзала на стуле, изо всех сил сопротивляясь этому желанию. Мне вспомнились два магнита, которые Алиса Михайловна доставала из карманов своего платья и, демонстрируя нам силу магнитных полей, загадочно улыбалась.
– “Подумаешь – притягиваются”, – думала тогда я.
Сейчас же ощущение было такое, будто внутри у меня был один из таких магнитов, а чья-то невидимая рука поднесла еще один настолько близко, что все нутро сею же секунду отозвалось трепетным волнением. Блинов больше не хотелось. Бабушка все не возвращалась. Мои мысли, как стая потревоженных птиц, вспорхнули и полетели.
– “Это он пришел, – радостно думала я. – Должно быть бабушка расспрашивает его о чем-то, она ведь такая любопытная. А еще она выжидает время – дает мне доесть спокойно, – продолжали кружить меня мои мысли. – Да только ей невдомек, что я не могу сейчас не то, чтобы есть, но даже усидеть на этом стуле. Ах, ба! Ей бы следовало знать меня лучше!”
Скрипнула деревянная ступенька, еще одна, три, четыре, восемь, десять…
– “Как же медленно бабушка карабкается по лестнице! И зачем в доме такое высокое крыльцо?!” – уже со скоростью ураганного ветра неслись мои мысли.
Запыхаясь, бабушка вошла в дом, и я вскочила со стула, взведенной пружиной взмыв вверх, готовая бежать, не помня себя, туда, где ждала меня вечная радость.
– Почтальон приходил, – отдышавшись, сказала бабушка.
– “Какой почтальон? О чем она говорит?” – было моей первой мыслью.
– Кто приходил? – наконец услышав, что сказала бабушка, переспросила я.
– Пенсию принесли.
– “Какой почтальон? Какую пенсию? Чему она так радуется?” – один за другим мыльными пузырями вздувались и лопались вопросы в моей голове.
– Добавили немного, и по слухам ветеранам труда еще к сентябрю добавят.
– “Значит, он не пришел?” – лопнул последний пузырь, и я опять села на стул.
– Хорошо, – только и смогла выдавить из себя я.
– В магазин пойдем, че-нибудь хочешь? – спросила бабушка.
Скучная и печальная дремота деревенской жизни прерывалась на дни пенсии или “пензии”, как ее называли старушонки, и местные магазины оживали шумными очередями. Одетые в чистое и хорошо выглаженное старики стекались к центральной площади, чтобы радостью маленьких покупок отметить свою очередную победу в неравной борьбе со старческой бедностью. Отдав тяжелой работе свое здоровье и молодые силы, все они теперь примкнули к безликому войску пенсионеров. Вымуштрованные за многие годы, навыки к монотонному покорному труду и терпению теперь служили им, помогая “дотягивать до пенсии”. У некоторых, особенно одиноких, пенсионеров мастерство этой вынужденной аскезы было доведено до степени не разумного совершенства, когда, казалось, что последней непокорившейся вершиной была только смерть.