Я начал ходить на похороны, как на прогулку. Вопли и причитания родственников и близких стали для меня настолько привычными, что я воспринимал их как гудки паровоза или призывы муэдзина к молитве.
И начал я презирать смерть, и больше всего — самого человека. Человек беспредельно лицемерное существо и, что самое удивительное, — высокомерное. Высокомерие затмевает глаза человеку, заставляет забыть, что перед смертью все равны.
Расскажу тебе один случай. Иду это я как-то по одной широкой улице, а середина ее пустая. Народ толпится на тротуарах. По обеим сторонам улицы выстроились солдаты. Я спрашиваю — в чем дело. Мне говорят: важная персона должна проследовать. Вот и разогнали народ, чтобы не мешал следованию кортежа, не осквернял его высокого достоинства и великолепия. И вот появляется процессия. Красивые откормленные лошади, вооруженные солдаты, охрана в расшитых мундирах, богато разукрашенная карета. Проехал важный человек. За ним тянулся ослепительный шлейф великолепия и величия. Смотрел я на все это роскошество широко раскрытыми глазами. Мне почудилось, будто персона эта с неба свалилась и никак не может быть хоть в чем-то похожей на нас, смертных. Как же — бело-розовое лицо, расшитый золотом костюм. Его окружают блестящие всадники в плюмажах и с саблями. Я почувствовал свое ничтожество, проникся к себе крайним презрением.
Прошло всего несколько месяцев. И что же? Вдруг я слышу: тот великий человек умер. Умер. Правда, похороны были очень пышные. Процессия ничем не уступала той, которую я видел, когда он был жив. Гроб сопровождали отряды всадников и солдат, одетых в красивые траурные мундиры. Оркестр играл печальные мелодии. Гроб, обернутый в зеленое знамя, стоял на лафете пушки, которую тянули черные лошади. Впереди на специальных подушках несли ордена и медали. Далее следовали плакальщицы, за ними официальные лица в трауре, в конце процессии — бесчисленные делегации.
Я был поражен этой процессией. И тут же подумал: ему-то все это уже зачем? Он ведь уже умер. Разве не все равно мертвому, как его хоронят?
Нет на свете более лицемерных и беспечных существ, чем люди. Ведь самая большая беспечность, проявляемая ими, — это забывать о своем конце! Ведь знает, что умрет, но не верит в кончину свою!
Вот что такое смерть, приятель мой. Естественный конец для всех, даже самых необычных живых тварей.
Шеххата закончил свое повествование. Тут же с лица его слетело выражение сосредоточенности и житейской мудрости. Засмеявшись, он воскликнул:
— Что ты скажешь об этой лекции?
Шуша тяжело вздохнул и ничего не ответил.
— Я так и думал. Без толку я все тебе излагал. Без всякой пользы… Самому тебе нужно видеть и привыкать. На твоем месте и я бы не поверил ни одному слову, которое я тебе сказал, если бы мне кто другой излагал те же прописные истины… В общем, все, что я хочу от тебя, — это чтобы ты не тяготился моим обществом. Я полюбил тебя и хотел бы, чтобы мы оставались всегда приятелями. Если же ты не можешь или не хочешь, то не мучь себя, не принуждай… Все эти похороны, рассказы о смерти, как видно, не для тебя… Я не хочу тебя стеснять, тем более угнетать тебя. Сегодня же я пойду к тебе и заберу свое барахло.
— Эх, Шеххата эфенди, я же тебя тоже полюбил. Давно уже у меня не было приятеля, с которым я мог бы скоротать время за беседой, отдохнуть душой. Сын Адама без друзей и горькой луковицы не стоит! Больше всего в жизни человек нуждается в друзьях. Я чувствую, что ты мне настоящий друг. Мой дом — твой дом, моя семья — твоя семья. Оставайся у нас.
Шеххата с большим чувством стал благодарить приятеля.
Но вот они встали и направились домой. По дороге Шеххата зашел в лавку, купил земляных орехов и арбузных семечек.
— Может быть, купить что-нибудь на ужин?
— Нет надобности. Дома все есть: сыр, финики, немного сладостей. Пожалуй, хватит этого.
— Тогда куплю чего-нибудь Сейиду.
— Хватит с него орехов и семечек.
Подойдя к дому, они услышали вопли Сейида. Это Умм Амина мыла ему голову, а он отчаянно протестовал против мыла. Остановившись в прихожей, Шеххата удивленно заговорил:
— Что это с тобой, Сейид?
— Голову с мылом моют.
— И из-за этого нужно так орать?
— А ты сам попробуй, тогда увидишь, что значит мыть голову с мылом. А я послушаю — будешь ты кричать или нет!
Завершив свою ежедневную процедуру с внуком, старушка пошла к себе молиться. Сейид отправился к Шеххате.
— Ты всегда будешь жить у нас?
— Даст бог! Если я вас не стесню.
— Да что ты! Мы так будем рады, если ты останешься у нас насовсем!
— Вот спасибо, Сейид, уважил меня!
— А теперь слушай, ты мне должен кое в чем помочь.
— Выкладывай!
— Первым делом — научи меня играть на дудке. А то целый день дую в нее и ничего у меня не получается.
— И только-то?
— Нет, есть еще. Хочу, чтобы ты мне каждый день читал молитву.
— Какую?
— А которую нам задали в школе. Ты разве не знаешь коран?
— Не очень.
— Почему? Ты что, когда был маленьким, не ходил в школу?
— Ходил.
— И не помнишь коран?
— Помнил, да забыл.
— Ничего, молитва у меня написана. Тебе только нужно читать ее вслух, а я буду запоминать.
— Ну, это дело простое. Еще что?
— Самолеты делать умеешь?
— Бумажные, что ли?
— Не военные же!
— Когда-то делал. Но думаю, что еще не забыл, попробую.
— Сделай мне.
— У тебя есть камышина и бумага?
— Камышина есть, а бумагу сам достань.
— Ладно. Есть еще пожелания?
— Тряпичные мячи делать умеешь?
— Будет сделано.
— А в орлянку играешь?
— Еще как! И монетой могу, и камнем. Как-нибудь покажу.
— Вот это да-а! Да здравствует Шеххата эфенди! — заорал в восторге Сейид.
Умм Амина помолилась и позвала Сейида:
— Пойди на кухню, внучек, и принеси еду. Накрой на стол. Отец и Шеххата, наверное, проголодались.
— А ты разве не будешь с нами ужинать?
— Я уже поела.
Трапеза длилась недолго. Шуша ушел к себе, сел, как всегда, к окну, печально разглядывая ночные звезды. Шеххата взял дудку.
— Может, начнем учиться?
— Давай.
— Сейчас я сыграю тебе самую простую мелодию, а потом и тебя научу.
Как только Сейид услышал начало, он закричал:
— Знаю эту песню, знаю! «Возьми грудь и замолчи, возьми грудь и спи»!
— Она самая.
Шеххата продолжал играть, а парнишка ему подпевал: «Возьми грудь и замолчи, возьми грудь и спи! Твоя мать благородная госпожа, а отец — султан».
Сыграв отрывок, учитель начал объяснения:
— Дай-ка сюда правую руку! Большим пальцем возьми дудку снизу, а остальными закрой дырки в конце. Вот так… Дай левую руку… Большой палец закрывает отверстие внизу, следующими тремя закрой отверстия, которые ближе ко рту. Теперь начинай дуть… Убери первый палец, второй. Опусти их и подними третий и четвертый… Так, правильно… Второй… Дуй… Убери первый, второй…
Урок продолжался до тех пор, пока мальчишка не научился правильно играть первую часть мелодии.
— На сегодня хватит, — говорит учитель. — Через неделю повторим… Я из тебя сделаю лучшего дудочника в Египте. А теперь давай свою доску с молитвами, читать тебе буду.
Сейид быстро принес свои писания.
— Ох, и нудная эта молитва!
— Что ж у тебя такой ужасный почерк? Как курица лапой…
— Это мой почерк плохой?
— Ни одной буквы прочесть невозможно.
— Ты просто читать не умеешь! Забыл, как и коран.
— Это ты, парень, брось!
— Тогда почему же ты не умеешь читать то, что я написал? У меня лучший почерк во всей школе!
— Ладно, не шуми. Начнем?
Сейид сел на пол по-турецки, принял соответствующую позу, как его учили в школе, и, раскачиваясь взад-вперед, начал: