Я двинулся дальше, проплывая вперед, в неизвестное, мой путь освещался энергией поля. Единственным ощущением, осознаваемым мною сейчас, были перепады давления, извилистость траектории, меняющейся с каждым моим движением. Матрица, сквозь которую я проходил, ласкала меня то нежно, как мать, то с настойчивым голодом любовницы. Я проходил сквозь грубые, ржаво-красные поверхности, похожие на кирпичные стены, но с вкраплениями темноты, словно ночное небо вывернули наизнанку, внезапно попал в пустую белизну, и был ослеплен сверкающим снегом в бесформенном сердце метели. Я поплыл вверх сквозь белизну, вырвался из нее в вакуоль, заполненную горячим туманом, кувыркнулся, внезапно потеряв вес, пока костюм не стабилизировался.
— Там с тобой все в порядке? — спросил голос Хокинс, заставив меня сжаться.
— Хорошо. У меня все хорошо, — пробормотал я, пробираясь сквозь клубы светящегося газа.
— Хочешь выйти? — Это прозвучало не как вопрос.
— Нет. — Я достиг дальней стороны вакуоли, чувствуя, как замедлилось мое движение, когда я вплыл в плотное вещество. Я направился еще глубже. — Вы получаете хорошие показания? — Мне пришлось сказать связное предложение, так как я вспомнил, что неразборчивые данные могут повлиять на мою жизнь.
— Хорошие, — сказала Хокинс. — Действительно хорошие. Хорошие и чистые.
Я уже не слушал, опасно балансируя на том, что мой мозг определил как лестницу. Я вызвал данные, заставил себя изучить их, доказывая себе, что это только разность плотности между лентами протоидной керамики и сапфирной пены. Я снова выключил свои дисплеи и позволил себе карабкаться вверх, пока внезапно не проскочил сквозь другую стену, пульсирующую как пламя.
— Черт! — Мой собственный возглас удивления взорвался в ушах.
— Что такое? — Голос техника отозвался на моих чувствах примерно так же.
— Голова. Боже, здесь полголовы!
— Все нормально, — сказала Хокинс смягчившимся голосом. — Это… это не настоящее. Мы находили подобные вещи в рифах, это просто аберрация. Ты пробыл там достаточно долго, выходи.
— Нет, — прошептал я, поднимая светящиеся руки, заключая в них полузаконченный образ лица гидрана. Я видел, что это гидран, хотя глаза его были закрыты. Должно быть, он спал, но на лице его было такое выражение, как будто он был запечатлен в момент восторга. Образ замерцал и исчез, как отражение в воде, когда мои руки замкнулись на нем. Я опустил руки и наблюдал за тем, как он появлялся вновь. Я закрыл глаза, проходя сквозь него, продвигаясь глубже — в миллионы древних грез.
Восприятие матрицы, окружавшей меня, стало казаться чем-то большим, нежели простая разница давления. Я почувствовал, что рифы меняются, неуловимые, как дождь или шелковистая зыбь на воде, вязкие, как масло, мед, смола, пустые, как вакуум, как сделанные наудачу, — как моя жизнь.
Гидраны верили, что рифы священны, чудотворны, что они обладают силой. Я подумал, как они это определили, как составили подобное представление, если никогда не могли, как это делаю сейчас я, погрузиться в них. И еще я подумал, почему такое испытание рифов никак не отражается на их восприятии людьми.
Я отвлекся от этих мыслей, перемещаясь вокруг пульсирующей сферы света. Что-то задрожало во мне, как тронутая струна, — я услышал это непосредственно мозгом, как если бы я был инструментом, а риф играл свою песню на каждом нейроне моего тела. Я прислушался: теперь, казалось, каждое мое движение, каждое легкое изменение поля резонировало во мне — уже не просто цвета или свет, уже работал весь спектр моих чувств. Я слышал музыку, когда дышал, я вдыхал туман и пробовал резкий привкус озона. Мои чувства распахнулись как двери, одно за другим, впуская чистое великолепие ощущений. Мой мозг был протянутой рукой, а риф заполнял его пустоту.
Где-то меня звал голос. Слова стучали как камни по обнаженным нервам. Я отбросил их, пробормотав ругательство, но почувствовал, что они стали бить сильнее.
— Ответь мне!
Я не ответил, поскольку не было слов, которыми можно было бы описать то, что лилось сейчас по всем моим чувствам. Мой мозг был призмой, преломлявшей входящие в меня ощущения в синестезию удовольствия.
Не было границ ни внутри, ни снаружи — только восторг, сладкий, как кислород, которым я дышал. Не нужно было даже дышать, внутри меня не было отдела для дыхания, только чистый жаркий огонь удовольствия, поглощающий меня, пока… я… Я…
Я не мог дышать, втягивал воздух, плотный, как жидкость, в свои легкие. В моей груди родилось ощущение, как если бы что-то вытягивало из меня жизнь.
От звука мои уши стали истекать светом, человеческий голос взывал ко мне, но я не мог вспомнить, чей он, не мог разобрать слов.
— Не… дышу. — Я вытолкнул два слова, как камни, не зная, сможет ли их кто-то понять или хотя бы услышать.
— Возвращайся! — Слова возникли в жидком пламени передо мной. — Возьми себя в руки!
Я посмотрел на свои руки, касающиеся ремня в золотой ауре, не будучи уверенным, что это действительно руки, которые действительно чего-то касаются, что я могу сделать это или даже должен. Я почувствовал, что мое тело развернулось, и не понял, сам ли я сделал это.
— Вытащите… — пробормотал я.
— Вытаскиваем, — сказал голос, или это было просто эхо в моих ушах. Мерцающий запах звука был таким острым, что из моих глаз потекли слезы.
Я больше ничего не сказал, ничего не слышал, ничего не пробовал на вкус и не чувствовал, кроме боли каждый раз, как я делал глоток расплавленного воздуха. Все мое тело было мокрым, будто смерть медленно просачивалась сквозь слои защитного поля. Давление, плотность, вес, внезапные рвущие перепады между плотными массами и пустотами — все было усилено, словно еще какая-то сила помимо моей тащила мое беспомощное тело. Я почувствовал, что обнимающая пелена восторга начинает изменять меня, делать меня отдельным веществом, навсегда разлучая нас.
Но какая-то непреодолимая сила все тащила и тащила меня вперед, заставляя прорываться сквозь материю любой плотности, как молекулу, вырывающуюся с поверхности кипящей воды. Она скрутила и толкнула меня еще раз, бросив сквозь просвечивающий агат стены туда, где не было ничего, кроме света.
Я тяжело упал на землю, когда защитное поле костюма растаяло. Внезапно ко мне прорвался чистый воздух, которым можно было наполнить легкие. Я глотал его в промежутках между приступами кашля, распростершись на камнях, я с радостью ощущал каждый трепещущий мускул в своем теле.
— Кот!
— Что случилось?
— Он дышит?
Знакомые силуэты закрыли небо, и я потерялся в сюрреалистичном лесу ног. Эзра Дитрексен прижал что-то к моему лицу, нагнетая кислород со стимулянтами в мое горло. Я выпрямился и с кашлем стянул это с лица.
— Говорил вам!
Кто-то плакал навзрыд, кто-то бился в истерике. Удивляясь, что это не я, я ухватился за протянутые ко мне руки, встал, пробиваясь через барьер тел, подпираемый ими, и пытался разглядеть, кто это.
Это был Сабан — рабочий, чье место я занял… и чуть не лишился жизни. Я видел, как он пытается вырваться из группы рабочих, удерживающих его. Один из них ударил его — сильно, так, что Сабан сложился пополам. Они хотели, чтобы он заткнулся. Рабочие сгрудились вокруг него, я видел взгляды, которые они бросали на чиновников Тау, на инспекторов, на меня и на членов экспедиции. Я подумал, кого же они на самом деле защищали — его или себя?
Я отвел от них взгляд, отыскивая глазами техника, которая позволила мне отправиться в рифы в поврежденном костюме, которая вытащила меня оттуда как раз вовремя. Хокинс проталкивалась ко мне, отодвигая Эзру и Чанг. Киссиндра подошла и встала со мной рядом.
— Кот, ради Бога, — выдохнула Киссиндра, когда Хокинс наконец добралась до меня.
— Ради Бога, что случилось? — накинулась на нее техник. — Какого черта ты не выходил, когда я велела тебе выходить? Ты не…
— Вы говорите, что это моя вина? — спросил я. Мои продолговатые зрачки застыли на ней.
Она отвела глаза, посмотрела на представителей Тау и инспекторов и пробормотала:
— Нет. Я не говорю этого.