Степанида принесла Пульке-Поавиле и Крикку-Карппе по кринке молока. Попив молока, мужики почувствовали себя почти как дома. Потом Теппана, вытащив фляжку, попросил:
— Степанидушка, подай-ка пару чашек.
Хозяйка с готовностью бросилась выполнять просьбу. Когда она принесла чашки, Теппана обнял ее за талию и привлек к себе.
— Отстань, бесстыдник. — Степанида вырвалась и пошла опять к буфету, ворча под нос: «При людях…»
— Вот ужо я расскажу Моариэ, — пригрозил Крикку-Карппа, щуря свои маленькие глаза.
— Ш-ш! — Теппана погрозил пальцем, потом показал на висевшую на стене фотографию. — Поглядите-ка сюда.
На снимке были два бравых солдата. Один сидел, другой стоял, опустив руку на плечо товарища.
— Да это ты, — Пулька-Поавила узнал в одном из солдат Теппану.
— Хороший был товарищ, — вздохнул Теппана. — Только сложил голову… А за что?
На глаза Степаниды навернулись слезы.
— Принеси и себе чашку, — сказал ей Теппана. — Выпьешь с нами, помянем Николая. Да не реви ты, слезами горю не поможешь…
Крикку-Карппа, морщась, отодвинул свою чашку: «Не могу я…» Поавила выпил. За упокой души погибшего солдата он не мог не выпить. Ведь где-то там сложил голову и его старший сын. А теперь и он сам тоже отправляется в опасный путь. Кто знает, может, и ему не суждено добраться до дому.
— Вот приедем домой и опять свою власть установим, бедняцкую власть, — сказал Теппана, утирая губы рукавом рубахи. — Шкуры-то своей мы не продали, хотя и в чужой шкуре ходим.
«Как знать, — подумал про себя Пулька-Поавила. — В отряде разное толкуют. Один одно, другой другое».
— И Пекку они забрали, — сказал он.
— Забрали и выпустили, — ответил Теппана. — Пришлось выпустить, потому что мы потребовали. А то б мы им такое устроили…
Пулька-Поавила был рад, что мужики из отряда сделали то, что он сам собирался сделать в Кеми. «Выходит, они за права человеческие борются», — подумал он о легионе с возросшим уважением.
Пекку действительно освободили. Обращение правительства Советской России к британскому правительству с нотой протеста по поводу убийства руководителей Советской власти в Кеми, прибытие в Попов-остров представителей Архангельского губсовета, возмущение, которое вызвали злодеяния белогвардейцев и их заморских «союзников» среди населения — все это заставило командование оккупационных войск маневрировать. Всю вину оно свалило на некоторых распустившихся солдат и офицеров. Новый начальник гарнизона Пронсон вызвал к себе коменданта Кеми Тизенхаузена и отчитал его, порекомендовав избегать таких методов, которые могут повлечь за собой разногласия среди своих. Солдат, совершивших изнасилование, отправили на фронт, а арестованных освободили. Сделано это было для того, чтобы успокоить возмущенных рабочих.
— Пекка теперь в отряде, — продолжал Теппана.
— Вступил, значит?
— Пришлось. А то бы не выпустили, — ответил Теппана.
Вот оно что! Это дополнение Теппаны испортило радужное настроение Пульки-Поавилы.
затянул Теппана. — Ну мы этих вояк… Дьявол побери… штыком: раз — и в брюхо. Таков приказ.
— Скоро ли выступим? — спросил Поавила.
— Утром узнаете, — ответил Теппана с загадочной улыбкой.
В избу вбежал сын Степаниды. Теппана подозвал мальчика к себе и, зажав ладонями его голову, пошутил:
— Этот Коля парень что надо: голова как репка, лоб что у быка — крепкий, а брюхо как у генерала.
Все засмеялись, а Коля спросил:
— У тебя есть пустые патроны?
— Пока нет, но скоро будут, — ответил Теппана.
— А куда же девался Тимо Малахвиэнен? Что-то о нем не слышно ничего, — спросил Пулька-Поавила.
— Его расстреляли в Кеми, — сообщил Теппана. — Еще весной, когда Советы были. Руочи послали его шпионом.
От этого известия, вернее от того, что Теппана сообщил его таким беззаботным тоном, Пульке-Поавиле стало совсем не по себе, и он заторопился уходить.
— Пора. А то отделенный подумает, что мы сбежали.
— Попейте еще молочка, — предложила им Степанида и принесла по новой кринке молока.
Мужики опорожнили кринки, вытерли молоко с усов, поблагодарили и пошли.
На обратном пути Пулька-Поавила сидел на веслах, Крикку-Карппа правил.
— Ты заметил, как Теппана со Степанидой-то, а? — спросил Крикку-Карппа. — У самого дома баба да ребенок.
Крикку-Карппа был человеком набожным и такие вещи он не одобрял. Поведение Теппаны не укладывалось в старые добрые традиции. Кроме того, эти его разговоры о штыках, всаженных в брюхо, о расстреле Тимо оставили у Крикку-Карппы на душе нехороший осадок, и Теппана представлялся ему теперь только в плохом свете. Пульке-Поавиле тоже не понравилась развязность Теппаны, но они оба решили, что Моариэ говорить ни о чем не стоит.