— Ругались и говорили они по-карельски, но это самые настоящие п-п-пуникки, — сказал он, нажимая на букву «п».
Во время гражданской войны в Финляндии, вернее после нее, когда началось массовое истребление участников восстания, белые стали распределять красногвардейцев, или пуникки, как они их прозвали, так сказать, на три «сорта»: на обычных пуникки — через одно «п», «паха пуникки», т. е. «плохой пуникки» — «п-пуникки» через два «п» и, наконец, на «пирун паха пуникки», т. е. «чертовски плохой пуникки» — «п-п-пуникки» через три «п».
То, что из Кеми идут красные, конечно, не обрадовало белофиннов. Еще более удручающе на них подействовало сообщение, что эти красные — карелы. Вот тебе и на! Они-то отправились сюда, чтобы избавить братьев-соплеменников от русского ига, а тут, оказывается, карелы взялись за оружие и идут, чтобы изгнать их, своих освободителей, из родных деревень. Впрочем, с тех пор, как мужики ушли на охоту и не вернулись, мысль, что так и случится, многим из солдат не раз приходила в голову. Так что новость, сообщенная Большим Юсси, не была для них полной неожиданностью. Но она заставила их вновь задуматься, зачем они пришли сюда и есть ли смысл оставаться им здесь.
— Саатана! — повторял Большой Юсси, рассказывая чуть ли не со слезами на глазах, как экспедиционный отряд оставлял Ухту. — Я своими глазами видел, как застрелился один студент, когда спускали флаг над штабом.
— Какой болван! — заметил один из солдат. — Стоило ли из-за такой ерунды.
— Наше полотенце тоже можно снять, хватит, пополоскалось там наверху, — подхватил Рёнттю, показывая пальцем вверх. Он говорил о флаге, все еще висевшем над школой.
— Ребята, ради дьявола, не надо, а то я тоже застрелюсь, — подал голос с нар еще один солдат, который во время разговора то и дело похрапывал, но, оказывается, слышал сквозь сон, о чем говорили.
Грянул смех.
— Д-д-д… — силился сказать что-то Остедт, но Рёнттю опередил его, обратившись к лежавшему на нарах:
— А ты, Эмели, еще не совсем лентяй, раз умеешь лежать целый день без устали.
— Лентяем можно прослыть и ничего не делая, — отпарировал Эмели, протирая заспанные глаза.
— Д-д-договоримся, — заговорил опять фельдфебель, — в д-д-деревне об этом ни слова.
Но несмотря на предупреждение фельдфебеля, весть о том, что случилось в Куренполви и Хайколе, распространилась по деревне, вызвала в людях напряженное ожидание. Наконец-то! Только Хилиппа Малахвиэнен выглядел озабоченным. Его, пожалуй, больше, чем белофиннов, встревожило то, что отряд, наступавший из Кеми, состоял из карелов.
— Что ты ее напяливаешь, брось! — буркнул Хилиппа, увидев, что Ханнес, собираясь идти на улицу, сиял с гвоздя шюцкоровское кепи.
А жене он сказал:
— Пусть Евкениэ придет домой.
Услышав это, Оксениэ мысленно перекрестилась и сразу же пошла на ячменное поле Пульки-Поавилы. Дочь была там, носила вместе с Хуоти снопы на прясло.
— Отец велел придти домой, — молящим голосом начала мать. — Насовсем.
— А кто будет снопы носить? — ответила Евкениэ и, не останавливаясь, прошла мимо.
— Бедная! Даже мать свою не узнает.
На глаза Оксениэ навернулись слезы.
Тут ей пришла мысль, каким образом вернуть дочь домой. На поле маленького Ховатты не было, значит, он в избе. Оксениэ поспешила к дому Пульки-Поавилы. То, что в доме соседей болели заразной болезнью, нисколько ее не смущало. В их краях не только никогда не боялись входить в дом, где могли заразиться, а, наоборот, нарочно шли, чтобы задобрить болезнь. «Оспица Ивановна, милости просим, приходи к нам в гости», — говорили, переступив порог дома, где кто-то болел оспой. Думали, что это поможет. Смерть после таких приглашений действительно заглядывала во все новые избы, но страшный обычай все еще жил в деревне.
Войдя в избу, Оксениэ перекрестилась и тихо поздоровалась. Хозяйка также тихо ответила на приветствие. Оксениэ не стала расспрашивать о здоровье Насто. Все и так было ясно. Девочка лежала с закрытыми глазами, грудь ее чуть-чуть колыхалась. Щеки, которые всего несколько дней тому назад были румяными, круглыми, впали и побледнели, глаза провалились.
— Только заснула, — шепотом сказала Доариэ.
Маленький Ховатта сидел у шестка и мастерил из лучинок дом. Оксениэ подошла к внуку.