Ухта — старинное карельское селение, издавна игравшее заметную роль в жизни своего северного края. С Ухтой связано немало примечательных событий, культурных и политических, имевших значение для всей Карелии.
Многие жители Ухты еще в первой половине прошлого века, если не раньше, занимались коробейничеством. И, видимо, именно этому промыслу они были обязаны своим прозвищем. Их называли «киччу». Киччу — это пареная репа, которая, остыв, чуть-чуть сморщится и примет такой вид, что другим словом и не назовешь, киччу и есть киччу. Когда-то ухтинские коробейники брали с собой в дорогу большое количество пареной репы. А может, ухтинцев стали звать «киччу» за то, что их коробейники имели обыкновение, проходя через деревни, наведываться на огороды за чужой репой.
— Эй, корзинки с киччу забыли, — кричали зубоскалы вслед им, когда они отплывали от берега.
Верстах в четырех от Пирттиярви они переходили через границу и, выйдя на другую сторону водораздела, садились в лодки, чтобы, пробыв неделю в дороге, пройдя через множество порогов, перетащив лодки волоком мимо самых бурных из них, наконец, добраться до города Каяни. Жителей в Каяни в те времена было всего несколько сот, пожалуй, не больше, чем в Ухте.
Случилось так, что однажды, когда коробейники-карелы добрались до Каяни, один из них, по имени Мийтрей, захворал. То ли простыл в пути, то ли какой другой недуг случился, только страшно начало жечь низ живота.
— Выпей — поможет, — посоветовали спутники.
Но вино не помогло.
— Сходи-ка ты к врачу, — стала уговаривать его хозяйка постоялого двора. — Чем так мучиться…
Пришлось-таки пойти.
Вернулся Мийтрей от врача, попросил у хозяйки горячей воды, налил в бутылку и стал той бутылкой тереть живот. Трет и удивляется. «Вот, говорит, и денег не взял, и ничего не взял. Спросил только, умею ли я сказки рассказывать, знаю ли песни. Обещал в Карелию приехать будущим летом. И гляди-ка ты, черт, а бутылка-то помогает. Легче стало».
— Наш Лённрот — хороший доктор, — стала хвалить хозяйка врача. — С народом держится запросто. А приехал к нам, слышь ты, потому что в Хельсинки не поладил с господами из университета…
Возможно, в таком объяснении и была доля правды, но все-таки главной причиной отъезда Лённрота из столицы явилось его стремление быть ближе к заповедникам народной поэзии. Но сбором фольклора не проживешь, и чтобы заработать на жизнь, Лённрот взял на себя обязанности окружного врача в Каяни. В этой должности ему приходилось бывать в самых глухих селениях округа. И где бы он ни бывал, по каким бы делам ни ездил, всюду он в первую очередь занимался изучением и сбором фольклора.
— Прошлым летом он чуть было не утонул, — рассказывала хозяйка Мийтрею. — Ехали они на лодке в церковь. Лодка перевернулась… О, господи! Два человека утонуло, и один из них — племянник Лённрота. Но сам Элиас доплыл до берега и помог выплыть еще двоим… Подумать только, ведь какого человека лишились бы мы!
В Каяни, где Лённроту приходилось часто говорить с карельскими коробейниками, у него окончательно созрело решение отправиться в беломорскую Карелию, где, как утверждали коробейники, есть что послушать и записать. И следующим летом он забросил за плечи кошель с дорожными харчами и направился в обетованный край песен.
Первым селением, где Элиаса Лённрота приветствовали карельским «Туле тервехеня!», была крохотная деревушка Пирттиярви. В Пирттиярви в то время, в 1833 году, было всего пятнадцать дворов. Лённрота интересовал не только фольклор. В своих путевых записях он писал и о том, как живет народ. Отметил он и такой факт, что в Пирттиярви всего только два или три года назад стали выращивать картофель, а до того в этих местах даже не знали о его существовании.
В этом первом путешествии по беломорской Карелии Лённрот записал большое количество рун.
Латваярви… Вуоккиниеми… Войница… Энонсу… Ухта…
В Ухте Лённрот повстречал своего пациента.
— Да приходи, — сказал Мийтрей. — Места в избе много.
— Ну как здоровье? — спросил Лённрот у Мийтрея, когда они вечером сидели в его просторной избе.
— А ведь после того живот ни разу не болел. Спасибо тебе, — ответил Мийтрей. — Ух, как меня тогда схватило, думал, душу отдам, оставлю свою Окахвиэ вдовушкой.