Утром поезд прибыл в Петрозаводск.
Выйдя на перрон, Поавила удивился, как далеко он оказался от своей деревни, за сотни верст, а ушло на дорогу меньше недели. «Да, поезд есть поезд, — рассуждал Поавила. — На нем быстрее доедешь, чем на лошади».
За вокзалом он увидел извозчиков, дожидающихся пассажиров. «Господ ждут», — подумал Поавила и, поправив кошель за спиной, пошагал к городу.
«Где найти этого самого Главного?» — думал он.
Пулька-Поавила решил поговорить с самим главой правительства Карельской Коммуны.
Гюллинг подписывал какое-то постановление Исполнительного комитета Карельской Трудовой Коммуны, когда в кабинет вошел секретарь и доложил, что какой-то человек из Ухты просит принять его. Говорит, что прямо с поезда.
В Петрозаводске шел 2-й Всекарельский съезд Советов. Почему-то из Ухты на съезд никто не приехал.
«Наконец-то, приехал», — подумал Гюллинг.
— Пусть войдет, — сказал он обрадованно и отложил в сторону бумаги, которые подписывал.
Увидев в дверях бородатого мужика с берестяным кошелем в руке, Гюллинг улыбнулся.
— Вы чуть-чуть не опоздали, — сказал он, поздоровавшись с гостем за руку.
— Опоздал? — недоуменно повторил Пулька-Поавила и поставил свой кошель у стены возле дверей.
Гюллинг достал из кармана замшевый кисет.
— Курите?
— Махорка! — удивился Пулька-Поавила и тоже стал сворачивать цигарку. «Мужик-то, наверно, простой. Сам махру курит», — подумал он о Гюллинге.
— Заседание уже началось, — вдруг вспомнил Гюллинг, взглянув на карманные часы. — Пойдемте, потом поговорим. Наверное, и вы… Да, как ваша фамилия?
— Реттиев.
— Наверное, и вы, товарищ Реттиев, выступите?
— Выступать? Да я не мастак говорить, — растерялся Поавила. — Единственное, что я умею, это работать. А теперь и работать не дают спокойно.
— Нога побаливает, — сказал Гюллинг, с трудом поднимаясь из-за стола. — Видно, погода переменится. Кошель вы можете пока оставить у секретаря.
В приемной Гюллинг сказал секретарю:
— Приготовьте, пожалуйста, товарищу Реттиеву гостевой мандат и талоны на питание.
Когда Гюллинг и Пулька-Поавила пришли в зал заседаний бывшего губернаторства, где проходил съезд, с трибуны уже кто-то выступал, пересыпая карельскую речь русскими словами.
— Мы, делегаты от Ведлозерской волости, прямо говорим всяким белофиннам, что красная Карелия не желает отделяться от советской России. А ежели белофиннам вздумается снова пожаловать к нам, то мы готовы с винтовкой в руке отстаивать свою рабоче-крестьянскую власть. Вот наш ответ таким гостям…
— Михаил Андреевич? — обрадованно воскликнул Поавила, увидев неподалеку от себя на одном ряду того самого русского, с которым он сидел в кемской тюрьме.
Поавила вскочил с места, но председатель собрания постучал карандашом по столу. Гюллинг улыбнулся и что-то шепнул председателю.
Пулька-Поавила пробрался по ряду и сел, рядом с бывшим товарищем по камере. Оказалось, что Михаил Андреевич Донов представляет на съезде питерский пролетариат. Вчера он выступал с приветствием от имени рабочих Петрограда. Теперь он внимательно слушал, что говорят съехавшиеся со всей Карелии делегаты.
— Ш-ш-ш, — остановил он Поавилу, которому не терпелось поговорить с ним.
Только после окончания съезда они могли предаться воспоминаниям о днях, проведенных в кемской тюрьме. Тогда Поавиле все казалось простым и понятным. Впрочем, нельзя было сказать, чтобы он не понимал, о чем шла речь на съезде… Надо заготовить миллион бревен… В Повенецком уезде найдена медная руда… Намечается построить шоссейную дорогу из Кеми в Ухту… Все это было понятно. Только в жизни все было иначе. Намного сложнее и непонятнее. Почему так получается?
— В Поволжье сильная засуха, — рассказывал Михаил Андреевич. — Весь хлеб сгорел. Миллионы людей остались без хлеба…
Они направлялись на Сенной рынок: Поавила попросил Михаила Андреевича проводить его.
— А Попов всё у вас учителем? — спросил Михаил Андреевич. Он давно ничего не слышал о своем фронтовом товарище.
— Белофинны убили его, — сказал Поавила дрогнувшим голосом. — Два года назад…
— Убили?!
Они молча дошли до рынка. Сенной рынок находился за гостиным двором. В прежние времена зимой крестьяне из окрестных деревень торговали здесь сеном. Теперь же здесь была толкучка, где шла торговля поношенной одеждой, деревянными ложками, всякой мелочью… Людей на толкучке было много, все какие-то настороженные, с таким видом, словно чего-то боялись. Поавила походил, поспрашивал, что сколько стоит, с любопытством наблюдая, как торгуют на рынке. Коса стоила четыре фунта масла, за серп просили два, стакан махорки стоил 2500 рублей…