А знал ли Ховатта, что у кого-то на груди хранится пучок его волос?
Ховатта — старший из детей Хёкки-Хуотари. Внешне он был похож на отца — такой же коренастый, плечистый и рыжий. Нос прямой, под ним мягкий пушок, которого еще не касалась бритва. Брови густые, почти сросшиеся над переносицей, глаза темно-серые. На мочке правого уха — родинка, похожая на каплю свернувшейся крови.
Деревенские бабы ожидали, что этой осенью Ховатта женится. Сам он еще ничего окончательно не решил, хотя в шутку и намекал бабам, что скоро устроит свадьбу. По возрасту ему уже подошла пора жениться. Место для избы он присмотрел, и девушка, которую он собирался привести в свой новый дом, давно уже была у него на примете. Но Ховатта пока ничего ей не говорил. Она тоже стояла там, среди девушек, так же потупясь и поджав губы. Но это была не Евкениэ, а одна из тех, что пришли на праздник с погоста.
На пустыре был и сам Хёкка-Хуотари. Попыхивая табачным дымом, он, как всегда, что-то рассказывал мужикам. Те, слушая его, покатывались со смеху. Хуоти тоже остановился послушать.
— Пойдем, — потянул его Олексей, не любивший слушать россказни отца.
Хёкка-Хуотари был известный балагур и зубоскал, в молодости охочий до женщин. Да и после того, как женился, он ходил по чужим бабам. Кто-то нашептал об этом его жене. Она сделала вид, что ничего не знает, а сама, срезав у себя под мышкой пучок волос, подложила их под воротник тужурки мужа. То ли это подействовало, то ли болезнь Олексея, но вскоре Хёкка-Хуотари переменился — свою жену иначе не называл, как «голубушка моя ненаглядная» и ласкал ее каждую ночь. Но на игрища Хёкка-Хуотари продолжал ходить и теперь, хотя ему было уже под пятьдесят, а выпив, мог пуститься и в пляс, но чаще он поддерживал общее веселье, рассказывая всякие истории. Сейчас он рассказывал, как однажды в молодости он сватался к дочери богатого Косси-Петри.
— На трех лошадях подкатили к дому. Ну вот, значит, сват выложил дело. Сохья — согласна. Леший бы ее побрал, думаю. Мать тут же ставит самовар. Ну, пропал, думаю. Ведь я же не всерьез, а так, смеха ради… Сохья на голову выше меня, да и глаза у нее косые. Подмигнул я свату. Вышли мы во двор покурить. «Что ж делать-то будем?» — спрашиваю. «Ничего, выкрутимся», — отвечает сват. Ну, ладно… Косси-Петри был мужик богатый и жадный, что наш Хилиппа. Картошку и ту с кожурой жрал. Дошло дело до приданого. Косси-Петри дает перины пуховые, корову… Сват ему: «Мало!» — «Ну, жеребенка еще дам», — говорит Косси-Петри, а больше ни на что не соглашается. Сват ему: «Мало». А меня уже смех разбирает. Ну ладно, думаю. Еще две мережи посулил Косси-Петри отдать. А сват требует еще и половину невода. Косси-Петри ни в какую… Пулька-Поавила и его зять тоже были на пустыре.
— Расскажи-ка лучше, как ты тогда в Саво… — сказал Поавила и загадочно усмехнулся.
— Тс-с! — цыкнул на него Хёкка-Хуотари.
Случай, на который намекнул Поавила, был для него самым неприятным. О нем знали, кроме самого Хуотари, еще несколько мужиков, коробейничавших в то время с ним. Поэтому он поспешил переменить тему разговора.
Ханнес слушал Хёкку-Хуотари, разинув рот. Хуотари взглянул на него и, подмигнув сидевшему рядом с ним на травке Крикку-Карппе, сказал:
— Да, у Ханнеса силенок маловато. Ему ни за что не уложить Хуоти на лопатки.
Хёкка-Хуотари любил по воскресеньям потехи ради стравливать мальчишек.
— Я не буду, — сказал Хуоти и собрался уйти.
— Уу-у… — пробурчал отец.
Крикку-Карппа потирал слезящиеся глаза.
— Чего боишься? — подзадоривал он Хуоти. — Ты же верх возьмешь.
— А вот не возьмет, — возразил Ханнес и сделал шаг к Хуоти.
Хуоти подался в сторону, но Хёкка-Хуотари подтолкнул его к Ханнесу, и они оказались лицом к лицу.
— Хуоти-то покрепче…. — подзадоривал Крикку-Карппа, поигрывая своей бляхой.
— Да нет, не крепче, — возражал Хёкка-Хуотари.
— Не скажи… Смотри, смотри…
Хуоти боялся, что Ханнес, как всегда, подставит подножку и поэтому, улучив момент, сам применил этот прием. Ханнес и глазом не успел моргнуть, как оказался на земле.
— Что я говорил! — засмеялся Крикку-Карппа и полез в карман за кисетом.