Хуоти снял с огня закопченный котелок и поставил его на пол перед каменкой. У огня было все же светлее ужинать. Но отцу так все осточертело, что он не стал есть. Он взял было ложку, но тут же воткнул ее обратно в щель.
— Я схожу к Заостровскому. Неужто на Молчанова не найдется управы… — пригрозил он.
Наследующий день отец не пошел на работу, сказав, что ему нездоровится.
Через несколько дней на Колханки приехал подрядчик Заостровский, в дорогой шубе с меховым воротником. Пулька-Поавила сразу пошел к нему и стал на ломаном русском языке излагать свое дело. Подрядчик сидел в конторе за столом и задумчиво передвигал на счетах костяшки. «Доходы, наверно, подсчитывает», — решил про себя Поавила.
— Как это так? Закон, наверно, какой-нибудь да есть… — Поавила стоял с шапкой в руке у порога и ожидал, что ответит подрядчик. Вряд ли тот что-либо понял, из путаных объяснений Поавилы. Положив ногу на ногу, он все же сказал:
— Не беспокойся. Все уладится. Я поговорю с Молчановым.
В избушку Поавила пришел повеселевший.
— Нашлась-таки управа и на Молчанова, — похвастался он Хёкке-Хуотари и поспешил на делянку, хотя уже вечерело. Там он погрузил на сани пять толстых бревен и начал опять погонять измученного коня, подсчитывая про себя: «Два бревна — фунт хлеба, четыре бревна — два фунта, шесть…»
Прошел месяц. До рождества оставалось два дня, и мужики, собираясь на праздник уехать домой, пошли в контору за получкой. Из конторы Пулька-Поавила прибежал сам не свой. В конторских книгах не числилось и половины бревен, вывезенных им к реке. А за харчи, что он брал авансом, вычли так много, что на руки он получил всего два рубля деньгами и пуд муки.
— Совсем меня запутал этот дьявол в конторе, — ругался Поавила. — Сам черт не разберется в их, книгах. — Швырнув шапку в угол, он велел Хуоти: — А ну-ка подсчитай, сколько нам причитается…
Хуоти в школе привык решать лишь примеры на сложение и вычитание. А как сосчитать, сколько заработали они со своей лошадью? Надо учесть и количество бревен и вес муки и других продуктов, взятых в задаток, знать их цены… Хуоти стал палкой писать цифры на снегу. Но, видя, что подсчетам Хуоти нет конца, Поавила снова побежал в контору.
— Два — конь, четыре — мужик, один пуд хлеба, — стал он объяснять приказчику. Потом обратился к Крикку-Карппе, как раз бравшему получку: — Да скажи ты ему по-русски, эмяс…
— Тише ты, — испугался Крикку-Карппа.
Поавила сжал кулаки, но сдержался.
— Где половина бревен, что я вывез? — спросил он у приказчика через Крикку-Карппу.
— На берегу, — ответил Молчанов, не поднимая головы.
— А почему они не занесены в книгу?
— Потому что брак.
— Но Заостровский же сказал…
— Мне он ничего не говорил. К тому же, бревна здесь принимаю я, а не Заостровский.
Втянув голову в плечи, Поавила угрюмо пошагал в харчевню и купил бутылку водки…
В деревню Поавила возвращался почти налегке. Только голова была тяжелая — от выпитой утром водки и от всяких дум, которые прежде даже и на ум ему не приходили.
— Все они одинаковые живодеры, эти господа. И волостные старшины, и приказчики, — хмуро сказал Поавила Хёкке-Хуотари, подсевшему к нему в сани.
Показалась деревня. Уже издали мужики поняли, что в деревне что-то случилось.
Перед рождеством день такой короткий, что едва успеешь задуть лучину, как ее приходится зажигать снова. Даже в середине дня сумрачно. Когда едешь по открытому озеру, трудно сразу различить, то ли это вешка стоит впереди, то ли кто идет по дороге. Поавила щурился, стараясь разглядеть, что там такое чернеет. Чем ближе подъезжали к деревне, тем больше становилось это черное пятно. Потом оно медленно поползло по улице.
Поавила дернул за вожжи. Мерин побежал резвее. Выехав на кладбищенскую горку, Поавила остановил коня и снял с головы шапку. Навстречу медленно двигалась похоронная процессия, неся три сколоченных из необструганных досок гроба — два больших и один маленький, детский.
К Поавиле подбежала жена.
— Охво Нийкканайнен… С голоду померли…
В Пирттиярви много лет никто не умирал голодной смертью. Теперь в одной семье сразу умерли трое: сам Охво, его жена и только что родившийся ребенок.
— С голоду… — вздохнул Поавила. Ему стало стыдно за то, что, отправляясь домой, он так напился.
Хуоти увидел Наталию. Она шла молча, держась рукой за гроб матери. Исхудалое мертвенно-бледное лицо, опухшие от слез большие черные глаза невидяще смотрят перед собой…
Поавиле стало ясно, что надо делать. Когда похоронная процессия прошла, он хлестнул коня и заторопился домой. Весь вечер он ходил по домам, говорил с мужиками.