В тот же вечер они с Иво отправились домой.
Известие о войне было для жителей Пирттиярви полной неожиданностью. Может быть, где-то в большом мире и знали о приближении войны, а в такой глуши, каким было Пирттиярви, даже в голову никому не приходило, что может начаться война. Правда, появлялись кое-какие приметы, предвещавшие беду. Так, например, весной в амбарах появилось невиданное количество крыс, и старые люди предсказывали, что какое-то большое бедствие грозит народу. Но никто из них не мог точно сказать, что это за бедствие — то ли страшное поветрие, то ли опять голод, то ли какая другая беда. А о том, что это может быть кровопролитная война, никто даже не подумал. Только теперь, когда весть о войне дошла до деревни, все поняли, что́ предвещали крысы, и многие теперь рассуждали: «Я ведь говорил…»
Так же хвастался теперь и Хёкка-Хуотари, считавшийся знатоком всяких примет, когда вместе с Крикку-Карппой и Срамппой-Самппой пришел в мирскую избу, чтобы своими глазами увидеть царские указы об объявлении войны и о мобилизации. Сотский доставил их с погоста и прикрепил на стене избы Пульки-Поавилы между иконой и красным окном.
— Забыли бога люди, из-за того и война, — рассуждал Срамппа-Самппа. — А это кто? — спросил он, показывая дрожащей рукой на портрет, вывешенный тут же на стене над указами. — Уж не царь ли?
— Царь, — ответил Крикку-Карппа.
Срамппа-Самппа сощурил подслеповатые глаза и закашлял:-«кхе-кхе». На портрете, прикрепленном к стене вставленными в щели лучинками, был изображен Николай II. Сотский словно нарочно повесил его рядом с иконой, чтобы изгнать бесов дух из этой избы, хозяина которой он сам отвез зимой в Кемский острог.
— Вашему Иво тоже надо идти, — сказал Хёкка-Хуотари Доариэ.
Доариэ уголком платка утирала слезы. Иво был ее первенцем. Как она ждала его рождения двадцать один год назад! Она помнила, как он просился на свет, так беспокойно брыкался крошечными ножками у нее под сердцем, что даже Поавила чувствовал это своей ладонью. «Сын», — шепнул он и прижался к жене… Сына она и родила. Разрешилась она на покосе, и Иво сразу же жадно начал сосать грудь. Доариэ и сейчас еще ощущала в своих увядших грудях странное наслаждение от прикосновения влажных губ и беззубых десен новорожденного. Тогда она сразу же забыла о всех муках, испытанных ею при появлении ребенка на свет. А теперь… Иво собирался осенью сделать новую лодку, старая уже совсем прогнила, а вместо этого ему придется пойти на войну, на смерть. Неужели для этого она родила его, неужели для этого вырастила из него мужчину? Воевали бы цари между собой. Зачем невинным людям убивать друг друга? Хоть бы случилось что-нибудь такое, чтобы Иво не надо было идти на войну!
Но ничего такого не случилось. Наступил день проводов. С утра моросил дождь, потом развиднелось и выглянуло солнце, словно для того, чтобы осушить слезы на щеках матерей и невест. В деревне было тихо, как на похоронах.
Почти не разговаривали в то утро и в избе Пульки-Поавилы. Мать молча приготовила завтрак.
— Ешь, ешь, сынок, дорога длинная, — сказала она Иво, наливая ему чай, заваренный на чернике.
Но кусок не лез в горло. Мать стала укладывать кошель.
— Этот рыбник отнесешь отцу, — сказала она и заплакала.
Пулька-Поавила все еще был в тюрьме. За все время от него только раз пришла весточка. Он сообщил через людей, что находится в Кеми.
На дворе Хёкки-Хуотари начал собираться народ. Иво надо было уже идти, но он не мог заставить себя подняться с места: все, что он оставлял, было так дорого и близко, а все, что ожидало его, было таким далеким и неопределенным!
— Надо идти, — наконец сказал он и, выйдя из-за стола, взял кошель.
Мать повисла на шее Иво.
— Сынок, сыночек родимый, — причитала она с плачем, затем сняла с себя крест и надела сыну на шею.
— Пульку возьми, вот она, — крикнула с печи бабушка, протягивая Иво пулю, пробившую когда-то навылет медведя. Таких пуль у нее было много — они хранились в берестяной коробке, где имелись и другие талисманы — щучьи зубы, медвежьи когти…
С улицы донеслись причитания и вопли. Плакали матери, плакали жены, плакали девушки.
— Кормилец ты наш, как же мы без тебя будем-то?!
— Увидимся ли мы с тобой еще? Дай в последний раз поглядеть в твои глаза…
Тяжело было провожать родных и любимых в дальнюю дорогу, в неведомые края. Кто из них вернется, а кто сложит голову в чужой земле? Плач и вопли были слышны даже на другом берегу озера.
— Коли успеешь заскочить в воронку, то уцелеешь, — напутствовал старый Петри своего сына Теппану, которого тоже брали на войну.