Ветер не затих и к ночи.
Прогнившие углы и крыша старой избушки Пульки-Поавилы зловеще потрескивали. Доариэ проснулась от этого треска и стала слушать, как шумят на кладбище старые ели, как ветер завывает все сильнее и все грознее. Днем этот шум и вой не казался таким страшным, как в ночную пору, когда все живое спало или тревожно прислушивалось к ветру, который, казалось, единственный властвовал в мире. На душе Доариэ было тревожно.
— Ты спишь? — шепотом спросила она мужа.
Поавила всхрапнул и что-то пробормотал сквозь сон.
Ветер на мгновение затих, потом опять налетел и еще яростнее стал рвать крышу. Вдруг что-то загремело, затрещало, словно потолок обвалился. Доариэ в страхе прижалась к мужу.
— Доариэ, ты что? — проснулся Поавила.
С потолка сыпался песок и древесная труха.
— Да, совсем гнилая наша избушка. Пора ее на ольховый плот поставить и вниз по речке сплавить, — проговорил Поавила, протирая глаза и смахивая с лица песок.
— Не надо было… — начала жена.
— Чего не надо было? — перебил ее Поавила, угадав, что она опять хочет сказать о царском портрете. Еще в начале войны сотский прикрепил этот портрет в углу избы, и он долго висел там, покрываясь копотью и пылью. Когда в деревню пришла весть о свержении царя, Поавила выразил свое отношение к этому событию тем, что сорвал портрет и бросил его в печь. Доариэ тогда перепугалась. Этот страх все еще не покидал ее. Ей казалось, что такое кощунство Поавиле даром не пройдет и обязательно из-за его гордыни с ними случится какая-нибудь беда.
— Всех мужику кормить приходится… от клопов до царя, — проворчал Поавила, поймав на шее клопа.
До рассвета было еще много времени, но Поавила не смог больше заснуть. Уставившись в черный потолок, на котором даже в темноте были заметны провисшие доски, он подумал вслух:
— Да, придется, видно, новую избу построить.
Доариэ глубоко вздохнула. О постройке новой избы Поавила говорил еще тогда, когда пришел свататься, только до сих пор дальше разговоров дело не двинулось. Где же ему теперь за постройку браться… Годы уже не те, да и время-то какое… Но Поавила думал иначе. Он еще до войны собирался поставить новую избу, да все проклятая бедность мешала, все приходилось откладывать. Последний раз его планы рухнули, когда он взломал дверь семенного амбара и по доносу Хилиппы попал в тюрьму. С той поры Поавила уже не думал о новой избе, да и сейчас вряд ли заговорил бы о ней, если бы на его голову не посыпались с потолка песок и труха.
Виски у Поавилы уже серебрились и горбился он все сильнее, но еще чувствовал себя крепким и верил, что хватит у него сил поставить новую избу. Самое время сейчас приниматься за постройку. Хуоти уже почти взрослый. Недоимок платить не надо. Правда, времена еще беспокойные, и что будет завтра — не ясно, но ведь он уже не тот, что был. Он и в кемской тюрьме побывал и на Мурманке работал. Поавила верил, что теперь и дышать будет легче и жизнь станет лучше. Поглощенный своими мыслями, он машинально начал свертывать цигарку, хотя ночью, как правило, не курил.
— Что с тобой? — спросила Доариэ.
— Да вот паразиты проклятые… видно, придется из-за них ставить новую избу, — проворчал Поавила, почесывая заросший затылок. — Иначе от этих тварей не избавишься.
— Кто знает, что еще будет, — заметила Доариэ.
Жена Хилиппы вчера говорила ей, что теперь настали времена, когда бес вселяется в людей и брат идет на брата и кровь людская польется рекой.
— Придет ли когда-нибудь конец страданиям человеческим? — вздохнула Доариэ.
Поавила не верил в эту бабью болтовню, но спорить с женой не стал. Зачем обижать ее, да еще ночью? Ей и так нелегко. Он лишь мягко заметил:
— Не надо вечно стонать. Ну какой толк от жалоб? В надежде-то легче жить.
Доариэ давно утратила веру в лучшее будущее. Сколько раз в жизни надежды на то, что будет легче, оказывались напрасными…
Поавила привлек жену к себе и крепко обнял, чего уже давно не бывало. У Доариэ даже слезы выступили на глазах — так ей было хорошо, грустно и хорошо…
Все утро Поавила продолжал обдумывать мысль, пришедшую в голову ночью. Он словно только теперь заметил, что изба прямо-таки разваливается: пол с одного конца осел, печь вот-вот провалится в подполье, дверь так перекосилась, что с трудом закрывается. Да и неудивительно, ведь лет избушке уже немало: покойный отец еще был холостяком, когда срубил ее. В те времена в Пирттиярви и пилы еще не знали, все в избе одним топором вырублено — от стен до оконных рам. А теперь, слава богу, всякий инструмент имеется: и пилы, и рубанки… Так что смело можно браться за дело, строить есть чем.