— На небесах, видно, тоже революция случилась. Всю осень одни дожди да ветры, — сказал Поавила.
Хёкка-Хуотари, потирая свой впалый живот, стал охать и жаловаться.
— Знаю я твою хворь, — прикрикнула на него из бабьего угла жена, успевшая уже сесть за прялку.
Вся деревня знала, что в доме Хёкки-Хуотари верховодит его жена. Впрочем, Хуотари сам был виноват, что оказался у нее под каблуком. Началось с того, что он не умел точить косу. Как он ни старался, коса только хуже становилась. Так что летом в косовицу Паро самой приходилось править все косы. А после смерти Олексея, видимо, чувствуя себя виноватым в смерти сына, Хуотари все чаще стал уступать жене, пока полностью не оказался под ее властью. Поавила, решив отомстить Хуотари за его бахвальство при игре, спросил у того:
— У вас бабья власть, что ли, в доме?
— Да, от этой власти уж не избавишься, — сокрушенно заметил Хуотари. — Тут и революция, пожалуй, не поможет. В девках все бабы хороши, а вот откуда злые жены берутся?
Паро остановила прялку и, взглянув на ухмыляющихся мужиков, бросила:
— А бабы злы из-за таких вот мужиков!
Хёкка-Хуотари смущенно пощипывал редкую, похожую на болотный мох бороденку.
Чтобы переменить разговор, Поавила спросил:
— Ты вроде что-то собирался сказать давеча?
— Совсем из головы вылетело. — Хуотари сердито покосился на жену. — Ах, да, вспомнил. Зря ты избу задумал строить…
— Почему? — нахмурился Поавила.
— Так, говорят, Керенский тоже продулся. — Только теперь Хуотари выложил самое главное. — Да тоже в нужнике оказался… Свояк говорил…
Петри неопределенно кашлянул. Он толком не знал, кто такой Керенский? С тех пор как Петри вернулся с турецкой войны, он ни разу не покидал родных мест. Он даже не ходил коробейником. Все рыбные места на родных озерах и даже самые отдаленные глухариные токовища он знал превосходно, а о событиях большого мира мог судить лишь по тому, что люди говорили. Петри был старый солдат и законными правителями считал только царей. Так что Керенского он не признавал, и поэтому заметил с презрительной усмешкой:
— Ну вот, год господином был, а собакой на весь век прослыл.
Мужики рассмеялись.
— А что? — Петри недоверчиво взглянул на них. — Навыпускал денег, которые ни на что не годны…
Пулька-Поавила сидел ошеломленный: новость, которую привез Хуотари, была все-таки неожиданной.
— А кто же там к власти пришел? — спросил он.
— Этого свояк не знает, — ответил Хуотари.
— Ну, пойдет теперь заварушка… — прищурил желтоватые глазки Крикку-Карппа, с умным видом поглаживая свою лысину. — Если началась драка за власть…
— Так что не торопись ставить избу, — посоветовал Хёкка-Хуотари Поавиле. — Подожди, пока погода прояснится. Кто его знает, что еще будет. Лучше день переждать, чем неделю страдать.
Поавила сидел и думал. Нет, не стоит верить всяким слухам!
— Если тишь дома просидишь, будешь в бурю грести… Так-то! — сказал Поавила и с таким решительным видом сунул под мышку наточенный топор, что мужики удивленно переглянулись.
II
Новость, которую Хёкка-Хуотари принес с погоста, заставила Поавилу крепко задуматься. До сих пор он был уверен в себе: ему казалось, что он разбирается в событиях времени и правильно представляет себе свое будущее. Но, оказывается, он ошибался. Вскоре с погоста пришла еще одна новость: с войны вернулся сын волостного попа и рассказал, что власть в Петрограде взяли какие-то коммунисты. Это известие так встревожило Поавилу, что он даже сна лишился. Он знал большевиков, с одним из них, с Михаилом Андреевичем, сидел в одной камере. Большевики — люди честные, они за простой народ. А коммунисты — кто они такие? О коммунистах Поавила слышал впервые. «Коммунисты? Гм! — бормотал он, доставая с лежанки свои пьексы. — Навыдумывают всяких названий. Простому мужику не разобраться в этих партиях…»
— Что ты там пыхтишь, точно кошель плетешь? — спросила Доариэ, услышав сердитое кряхтенье мужа.
— Вот черти, как ссохлись, — пыхтел Поавила, пытаясь натянуть на ноги покоробившиеся пьексы.
Наконец ноги были втиснуты в пьексы. Поавила медленно поднялся, напялил треух, поглядел на потолок, словно прикидывая, сколько он еще продержится, и вышел напоить лошадь.
Мерин повернул голову на скрип дверей и тихо заржал. «Ишь ты, еще ржет старый», — усмехнулся Поавила и похлопал мерина по крупу.
Мерин был намного старше лошади Хёкки-Хуотари и вообще уступал той в бойкости, но после летнего нагула выглядел неплохо. Поавила только с началом жатвы привел его из леса. Целое лето мерин пасся на воле, гулял в лесу с колокольчиком на шее вместе с остальным табуном. Даже после всех осенних работ мерин ничуть не выглядел заезженным. «Так что бревна возить на нем можно… — думал Поавила, поддерживая коленом ведро с водой, в которое лошадь уткнулась мордой. — Только надо еще подождать… Пусть прояснится».