У хворостяных воротец Орыся ухватилась руками за колья, лизнула с тына снежок.
— Идите, я теперь сама…
Ульяна, услышав голоса, вышла на порог, ахнула, осторожно ввела Орысю в хату и, раздев ее, уложила на кровать. Онька сунулся было за табачком, но Ульяна вытолкала его в сени.
— За повитухой поезжай,— коротко приказала она и пошла растапливать печь, чтобы согреть воды.
Онька озадаченно топтался у дверей.
— Корова заболела, что ли?
Из хаты послышался стон. Ульяна с загадочным, торжественным лицом наливала воду в чугун.
— Доигрались,— пробормотал Онька и стал собираться.
Но собирался он, как за смертью: долго искал рукавицы, кнут, посасывая погасшую трубку и топчась то в одном, то в другом углу. Наконец загремел сапогами по ступеням крыльца, но вскоре вернулся:
— Чересседельник куда-то задевался. Ты не видела?
Ульяна швырнула из-под лавки отсыревшую сбрую. Онька заковылял из хаты. Через минуту появился снова:
— А за кем же ехать? Я к тому говорю, что если за Вивдей, то не расплатимся. Она за такое дело мешок пшеницы потребует.
Ульяна молчала. С минуту Онька стоял в тяжком раздумье, потом завязал шапку, заткнул за пояс рукавицы и, наконец, вышел из хаты.
Когда он выехал со двора, Ульяна закрыла двери на засов и повесила в сенях дубовую веточку с прошлогодними листьями и веночек из хмеля: чтобы ребенок родился здоровым, как дуб, и кудрявым, как хмель.
Орыся лежала в светлице, притихшая и настороженная.
— Боже, что со мной будет? — шептала она, тревожно прислушиваясь.
Она видела, что Ульяна надела новую кофту, новую юбку и ходила по хате, какая-то чудная, что-то шепча. Даже улыбалась. И то, что строгая свекровь улыбается, волновало Орысю. «Она что-то такое знает. Что-то знает, а мне не говорит»,— в отчаянии думала она.
А день был такой светлый, такой прозрачный. В замерзшие окна лилось потоками солнце, и хрустальные цветы сверкали и позванивали.
«Боже, как хорошо на дворе, а мне так больно…» Орыся повернулась лицом к стене, но и там, на красном домотканом коврике, тоже играло солнце, и Орыся чувствовала, как оно тяжелыми слитками набухает у нее в груди и наливается тревогой ожидания.
Ульяна гремела чугуна ми, плескала водой.
Орыся замотала головой, чувствуя, как издалека накатывается на нее боль.
«Вот начинается, а она гремит чугунами. Никому я не нужна, несчастная». Ей стало так жаль себя, что она зарылась лицом в распустившиеся волосы и заплакала.
Ульяна глянула на нее, улыбнулась:
— Ничего, потерпи, доченька! — Она погладила Орысю шершавой ладонью, пахнувшей дубом, хмелем и любистком.
— Хорошо говорить — потерпи!..
Орыся снова повернулась к окну и стала смотреть на хрустальные цветы. Вдруг они закружились, замелькали, смешались. Орыся позвала мать, прикоснулась губами к руке. Губы сухие и шершавые, как рашпиль.
— Мамо, помру я… Мучит меня. В середке печет…
— Господь с тобой, голубка. Что ты говоришь, доченька? Потерпи еще немножко. Уже скоро…
Ульяна ушла в кухню, вынесла корыто с теплой водой. Тревожно поглядывает в окно. Оньки не слыхать и не видать. Она набрасывает на плечи шаль и бежит к Гречаным за Явдохой: «Она-то ничего не смыслит в этом деле, но хоть подсоблять будет».
Явдоха перекрестилась, натянула ватную фуфайку и вышла.
— Я, соседка, хоть сама не рожала, но видела, как другие рожают, так уж подсоблю,— тараторила она по дороге.
Ульяна молчала. Войдя в хату, они хорошенько, с мылом вымыли руки горячей водой и принялись за дело.
Когда все было закончено и роженица заснула, они перекрестили ребенка, спеленали и положили его возле матери.
— Пускай поспит! Ей теперь только это и нужно,— сказала Явдоха.— Дай я тебя поцелую, соседка.
Ульяна растерялась.
— За что же такую старую целовать?
— А как же. Ты хозяйка, двоих внуков вырастила, теперь третьего имеешь. Невестки, они что? Молодые, глупые. Их нужно учить, как на свете жить. А кто ж эту науку им даст? — лопотала захмелевшая Явдоха, так как Ульяна по такому случаю поднесла ей чарочку вишневки.— Свекруха. Она и за детьми присмотрит, она и невесточку разуму научит.
Так они сидели и шептались, растроганные, взволнованно-радостные, и когда Ульяна пошла в светлицу посмотреть, что там делается, то и Явдоха глянула через ее плечо.
Соседки снова присели к столу и начали вспоминать о своей молодости: сколько кому приданого дали, и, наверно, еще долго болтали бы, но во дворе загрохотало, затопало, и в хату ввалился Онька, а с ним какой-то человек в башлыке. Человек этот был такой огромный, что в хате стало темно и тесно. Не теряя времени, он разделся, и Ульяна ахнула: перед ней, густо обросший бородой, стоял Шкурупий — знаменитый коновал. От него так и несло карболкой и уксусным смрадом конского пота. Онька зашептал ей на ухо: