— Договорился с ним за мерку пшена. Этого человека хвалят на хуторах. Говорят, где телят принимал, всюду выживали. А что ребенок, что теленок — все одно.
Шкурупий вытащил из мешка телячьи щипцы, пощелкал ими и попросил стакан самогона.
— Всегда перед этим делом употребляю…
Ульяна налила. Он выпил, разгладил бороду.
— Ну, где же роженица? — и полез в светлицу.
Ульяна остановила его, налила еще стакан:
— Пейте на здоровье, а новорожденного мы сами приняли.
Шкурупий выпил, засунул щипцы в мешок.
— На сем до свидания. А ты, хозяин, отвези меня в Блажковку. Там серьезное осложнение после отела.
Онька выбежал. Ульяна кивнула на дверь и сказала Явдохе:
— Видала? Вот так и живу.
— Да и у меня не лучше,— вздохнула Явдоха.
…Через неделю Орыся встала. Ее глаза озарились новым сиянием, которое вспыхивало всякий раз, когда она глядела на ребенка.
Однажды Ульяна застала ее в слезах. Склонившись над сыном, Орыся плакала, а он, закрыв глазки, чмокал губами, искал грудь.
— Чего ж ты плачешь, глупенькая? — спрашивала Ульяна, прижимая к себе невестку.
— Он мне очень грудь щекочет, когда сосет,— сияла Орыся.
Они обе улыбались, глядя, как малыш сучит ножками и ловит ручками воздух, мысленно благословляя жизнь и судьбу, пославшую в суровую годину утешение и тихую отраду их семье.
Онька и тот переменился: снял с чердака люльку и повесил на крюке посреди светлицы. Домашние долго не могли понять, с чего это старик вдруг подобрел, пока он сам не проговорился:
— Хлопчик — это в хозяйстве прибыль. А девчонки — черт те что. Пойдет замуж — полхаты за собой потащит.
Ребенка окрестили в ступкинской церкви и назвали Матвийком. Крестным отцом был Гаврило, матерью подруга Орыси — Ганнуся. Мальчик родился смуглым, чернобровым, по всем признакам — вылитый отец, только и разницы, что у Тимка черная родинка под глазом, а у сына сползла чуть ниже, на щеку. Малыш был крикливый, норовистый. Когда наступало время кормить — вопил на всю хату. Насосавшись, засыпал, и его не слышно было до следующего кормления. А если что не по нем — хныкал и выворачивался, как вьюн, из бабкиного пояса, которым был прихвачен поверх пеленок.
— Ишь характер свой показывает,— ворчал Онька.— Все от того барышника. Хоть бы что-нибудь от матери.
Ульяна отгоняла Оньку от люльки.
— Ступай во двор. Делом займись, нечего возле ребенка торчать. Еще холоду в люльку напустишь.
Онька шел. Что поделаешь — еще один народился. Теперь старость его обеспечена: вдвоем с отцом шилом на печь будут подсаживать.
«Вот оно как обернулось. Думал, от Федота внука дождусь, а получилось — от барышника»,— и Онька пинал кулаком кобылу под брюхо, словно она была в чем-то виновата.
15
Над яром стоял могучий дуб, а под ним топтался на снегу человек. Смушковая шапка, короткий кожушок, на боку кинжал. Вдруг человек насторожился: из белого тумана вырвался конский храп. Цок-цок, цок-цок — звякало о дугу железное кольцо. По снегам стлались лошадиные тени.
Человек вышел на дорогу, глухо спросил:
— Стой! Кто едет?
— Ступкинская полиция.
— Топай сюда.
С саней спрыгнул высокий человек и, путаясь в шинели, подошел ближе.
— Это ты, Саливон? — спросил он, приглядываясь.
Человек в смушковой шапке выхватил саблю и рубанул полицая по шее. Полицай выдохнул «хех» и упал на снег. Второй полицай, еще совсем мальчишка, прилип к саням и молил, чтобы его не убивали.
Из яра выскочили вооруженные люди и обступили сани.
Оксен допытывался:
— Куда ехали?
— В лес, ловить партизан.
— У тебя пропуск из комендатуры?
— Там. У него,— щелкал зубами полицай.
Оксен подошел к умирающему, перевернул ногой на спину и, вынув документы, положил в свой боковой карман.
— Гони в Ступки,— приказал он полицаю, садясь в сани.
Где-то в гулкой мгле тревожно залаяла лисица. Из котловины яра, жадно оскалясь, прибежал волк; свежая кровь дурманила его. В морозном воздухе — запах конского пота, шипение полозьев по снегу.