Белая пустыня безмолвна. Месяц на кленовых салазках спускается с холмов. Над лощинами топорщится дикий терн.
Разве не бывал он тут, на ступкинских землях, в дни своей юности, когда лунная стежка вела его росными травами на хутора к ласковой Олене? Разве не сливался душой с тихими вечерами, голубыми тенями, ржаными колосьями, далекой юношеской песней? А после, когда уже люди выбрали председателем артели, разве не он пахал тут ниву, косил сено и подставлял мозолистые ладони тяжелому зерну, что струилось с лотков? Разве не тут ловил лицом прохладные тени от туч в страшную июльскую жарынь, когда вся степь пахла зерном и соломенной трухой? Тут студили его дожди, баюкали грозы, и теплый дух земли ласкал сердце хлебороба. Тут. Все тут. Он узнает эти места даже под снегами. Вон там ступчане сеяли пшеницу, а там были пары, свекольное поле, а там — клевер, царство цветов и пчел. А где же оно все? Где? Замело, завихрило, черной бурей развеяло.
Оксен курит в рукав, сутулится, а сердце щемит, и становится жарко под кожухом. Потом бросает цигарку в снег и глядит на свои руки. Они черны и безжалостны.
«Всех будем убивать. Всех, с кого причитается, именем советской власти».
Оксен снова хотел закурить, но удержался: подъезжали к Ступкам.
Возле крайних хат их остановил полицейский пикет, проверил пропуск и хриплым голосом попросил самогона.
— Дадим, как назад будем ехать,— весело пообещали из саней.
— Не забудьте ж, а то погибаем от холода.
Кони рванули с места, бросили из-под копыт комья снега. Запахло мерзлыми стрехами — навстречу кинулись хаты. Храпят кони, а у партизан — руки на автоматах.
Сельсовет. Теперь — комендатура.
Оксен входит в помещение. Смушковая шапка набекрень, кожух расстегнут.
Часовой берет пропуск и вызывает переводчика. Оксен стоит в тесном коридоре, свечки-плошки мигают, темляк запотевает от тепла. На стену ложится светлый квадрат с черной тенью — это открылись двери, и гладко причесанный немец в мундире и валенках подошел к Оксену, щурясь, оглядывает его. Видит белую повязку на рукаве, вычищенные снегом сапоги, смушковую шапку, брезгливо морщится от кислого запаха кожуха.
— Что вы хотите? — спрашивает он Оксена.
— Мне нужно видеть коменданта. Я нащупал расположение партизанского отряда «Искра».
— Кто вы такой?
— Шеф полиции соседнего района Мороз.
Оксен сделал шаг вперед и хрястнул немца под ложечку. Немец грохнулся и, падая, свалил плошку.
Оксен загремел сапогами по темному коридору, нащупал дверь. «Где тут комендант? Где?» Рванул дверь и увидел его. Он стоял за столом с чашкой кофе в руке и смотрел на Оксена удивленно и сердито.
«Как вы посмели сюда ворваться? Кто вас впустил?» — говорил его взгляд.
Вдруг он все понял, схватился за кобуру. У Оксена запрыгал в руках автомат. Комендант повалился грудью на стол. Он не был убит, а только ранен. Когда в комнату вбежал запыхавшийся Василь, комендант сидел на полу, стиснув рукой левое плечо. Кресты на мундире и витой погон были залиты кровью.
— Тащи его во двор,— приказал Оксен.
Василь Кир сгреб коменданта, телефонным кабелем скрутил руки, потащил на крыльцо. Бой клокотал на околицах, наши выбивали остатки гарнизона из села. Горела комендатура. Пламя розовело на снегах, озаряя площадь, черные пики тополей, горбатые, занесенные снегом хаты. Фигуры партизан метались в розовой мгле. Промчались кони с порожними санями. Какой-то человек бегал по селу и кричал:
— Выходите, люди! Партизаны. Свои. Выходите!
Ошалевших коней поймали меж тополями, очистили сани от снега и положили на них раненых. Разгоряченные, вспотевшие, возвращались партизаны после боя, везли раненых, несли убитых. Оксен сидел на санях. Ему подвели дрожащего трофейного коня. Оксен потрепал его по шее рукой и, коснувшись ногою стремени, вскочил в седло. Подбежал командир третьего взвода, доложил, что гарнизон рассеян, часть немцев и полицаи прорвались к Зинькову. Будут там не ранее чем через два часа. Среди наших есть раненые и убитые.
Оксен приказал:
— Раненых и убитых на сани — и немедленно отходить. Ваш взвод — в охрану. Отходить как можно быстрее.
Командир взвода скрылся в темноте, и через несколько минут пять саней вылетели из села в степь.
Из хат выходили люди в кожухах, свитках, телогрейках, толпились возле Оксена. Партизаны привели немца и полицая. Немец в одном белье, босой, с биркой на шее, полицай в бекеше, лицо растерянное, глаза округлились от страха.