Уже в полдень на трояновском выгоне собралось столько народу, что полицаи боялись слезать с коней. На площади кожухи, свитки, рваные шинели, разношенные валенки, из которых торчат соломенные стельки, заячьи треухи, военные фуражки с наушниками из тряпья, суконные бурки, подклеенные резиной, удушливый дым от махры, смешанной с травой. Бороды, бороды, бороды. Стосковавшиеся по школе мальчуганы украдкой курят в рукав. Женщины кутаются в ветхую одежду, утирают глаза, приглядываются, нет ли тут сына, брата или мужа?
…Мертвые партизаны сидят под школой, опершись спинами о кирпичную стену. Они разуты, раздеты до рубах. Трупы закоченели, стали как будто меньше. Какая-то добрая душа обмыла их окровавленные лица, в складках сорочек поблескивает снег.
— Говорят, немцы набили аж три машины…
— Повезли на Полтаву. Сам видел. Лежат как дрова.
— А где же ихний командир, Искра?
— Вон тот, с черной бородой, лысоватый…
— Как же его издырявило…
— Говорят, как почуял, что делу конец, вылез из окопа и сам на немцев пошел. «Брешете, кричит, не убьете совецку власть. Все равно она вернется».
— Тише, полицай смотрит…
— А что мне полицай?
— Помолчите, дед, немчура идет…
— А что мне немчура? Думаешь, я их не бил в империалистическую? Вот погоди немного, увидишь, как начнут из них желтую мазь давить…
— Пошли, Пантелеймон, а то, вижу, договоришься тут,— тянет его баба за рукав.
— Пусти,— сопротивляется дед.— Дай мне на героев наглядеться, душу укрепить…
— Смотри, Оксенова батька ведут.
— Гляньте, старого Гамалею ведут.
— Жена с детками убежала…
— Слава богу, может, спасутся…
— Глядите, глядите, Гамалею ведут…
Огромная толпа замерла. Все повернули головы в сторону широкой сельской улицы. Гамалея шел, легко ступая босыми ногами, лицо у него было, как у апостола. Ветер заносил набок белую бороду. В кожухе, без шапки, руки связаны за спиной. Его вели два полицая с карабинами: Гошка и Андрий Джмелик. У Гошки подбит левый глаз. У Андрия — рассечена нижняя губа. Она вспухла, и кровь запеклась на ней.
Гамалея светел и грозен, как царь. На людей глядит, как пастырь на стадо. Женщины не выдерживают его взгляда и падают в снег на колени. Его ведут на крыльцо, к офицеру. Полицаи берут его за локти и толкают к ступеням. Он стряхивает их коротким рывком и бодро всходит на крыльцо сам.
Он будто спешит куда-то. Взгляд резкий, движения быстрые, нетерпеливые. Чувствуется, что здесь он хозяин, а не они.
Переводчик, с трудом подбирая слова, начинает задавать старику вопросы. На морозе пенсне его заволакивается дымкой.
— Что ты мекаешь, пруссак? — грозно кричит Гамалея.— Твое дело — в землю штык и — пшик.
— Что случилось? Вас ист дас? — удивленно поднимает брови офицер.
— А я тебе крестик, крестик! А ему,— Гамалея указывает на школу,— слава!
— Эр ист психик! — объясняет переводчик, приложив руку к козырьку.
— О, их ферштее,— кивает офицер.
Увидев убитых, Гамалея останавливается, внимательно глядит каждому в лицо и что-то тихо шепчет. Перед каждым героем останавливается и склоняет в глубокой скорби седую голову: принимает парад мертвых… Последним сидит Оксен. Брови, то ли от боли, то ли от гнева, сошлись на переносице: задумался, поник головой, молчит.
Склонив перед ним седую голову, Гамалея прощается навеки. Эх, Гамалея, Гамалея, гордый и вольный. Отчего же твои плечи согнулись, а голова опустилась? Отчего меж веревок взбухают казацкие жилы? «Эх, сыну, сыну, не я ли впервые посадил тебя на коня, когда и пяти годов еще тебе не минуло? Не я ли в росах купал тебя, а у огня сушил, чтобы ты ни воды, ни огня не боялся? Не я ли учил тебя правду любить, а кривду ненавидеть? Круто бывало мое слово, да ведь я казак, а правда, как соль, солона, и все же ты — мой сын… Спасибо тебе, что не осрамил меня перед честным людом, и я стою тут, перед тобою и твоими побратимами, и говорю: «Слава вам, хлопцы, навеки слава!» И еще ниже склонил седую голову Гамалея, отвел глаза от живых и обратил к мертвым, потому что не хотел, чтобы видели его слезы. А мертвые, если и увидят, не скажут. Так тихо простился он с ними и пошел к воротам легко, широко и гордо. Посреди двора остановился, еще раз оглянулся, молча, про себя, усмехнулся и глянул на врагов своих, и подмигнул им лукаво, и снова усмехнулся, и зашагал впереди конвоя, что-то нашептывая и улыбаясь. Неожиданно снова остановился и дурашливо передразнил офицера: