Так он и жил в селе, никому не рассказывая, почему приехал. Когда же к нему приставали с расспросами, отвечал, что приехал в село поправить свое здоровье — замучили головные боли, и доктора дали ему отпуск на неопределенное время. На людях он почти не появлялся и целыми днями возился дома по хозяйству. В свободное же время читал книги или бродил по лугам, хмурый и задумчивый.
6
На дверях кабинета председателя сельсовета висит табличка: «По личным делам прием по средам от двенадцати до двух». Сегодня был четверг, и Гнат, отпирая дверь, перевернул табличку обратной стороной: «По служебным делам — от восьми утра до шести вечера». Когда Гнат вошел в комнату, в лицо ему ударил затхлый воздух, но он даже на открыл окна. Снял картуз и, положив его возле себя на стол, стал ожидать посетителей. Одет Гнат был во френч и галифе — «официальный» костюм, в котором он принимал посетителей, выступал на собраниях и ездил верхом. Даже посторонние люди, глянув на его одежду, догадывались, что он сельское начальство.
Стол, за которым сидел Гнат, был реквизирован у попа. Зеленое сукно с него содрали, и Гнат приказал Кузьме сжечь его, но тот не сжег, а унес лоскуты домой и сшил из них картуз. Гнат не мог вынести, что сельсоветский работник ходит в поповском добре, и, когда они ехали через мост, сорвал с Кузьмы картуз и со словами: «Религия — опиум народа» — бросил его в Ташань. Кузьма почесал кнутовищем затылок, грустно посмотрел, как вода уносит его зеленый картуз, плюнул через перила и поехал дальше.
Кроме стола в кабинете было несколько стульев, шкаф с бумагами, этажерка, на которой стоял глиняный кувшин с водой. Над этажеркой висел портрет Чапаева на коне, в бурке и с обнаженной саблей. Тем, кто не сдавал молоко или мясо, Гнат, показывая на портрет, говорил:
— За вас воевал. А вы теперь хотите советскую власть подорвать?
Гнат ждал секретаря, который должен был доложить о сельских новостях и о том, какие бумаги получены из района, какие телефонограммы приняты, за что нужно приниматься немедленно, а что отложить.
Секретарь сидел в соседней комнате, и, чтобы позвать его, достаточно было постучать кулаком в стену или просто зайти к нему, но Гнат этого не сделал и даже стал сердиться, что секретарь долго не приходит, как вдруг вспомнил, что тот уехал в район на какое-то заседание. Значит, в сельсовете только он с кучером Кузьмой. Кузьма чинил хомут около конюшни. Гнат открыл окно и спросил у него, куда ушел исполнитель.
— Да уж, верно, домой, завтракать,— не спеша ответил Кузьма.
— А ты долго будешь шилом тыкать?
— А что?
— Седлай жеребца! Мне ехать нужно.
— Как же я его оседлаю, когда он пасется аж за Радковщиной? Это ж пять верст. Пока приведу — за полдень перевалит.
— А кто дал распоряжение пасти там?
— Вот тебе и раз… Разве ж вы забыли, как мы ехали степью и вы сказали, что там трава хорошая и чтоб я там пас?..
Кузьма тянет в конюшню недолатанный хомут, разыскивает уздечку и потихоньку пускается в дорогу. Через два часа он появляется из-за бугра на жеребце, едет шагом, словно на верблюде по Сахаре.
— Быстрей! — кричит ему Гнат.
— Куда быстрей? Это ж такой дьявол, что еще сбросит…
Неторопливо, будто во сне, привязывает Дуная, набрасывает ему на спину седло. Вскоре мимо окон проплывает блестящий от пота рыжий круп жеребца. Гнат выходит на крыльцо и ждет, чтобы ему подвели коня.
— Плетку,— протягивает он руку.
— И на что она вам сдалась? — мнется Кузьма.— Дунай и так послушный.
— Не твое дело.
Гнат вешает на руку плетку, жеребец косит глазом, беспокойно перебирает ногами, вздрагивает от нетерпения. Гнат натягивает поводья, лицо его становится красным, как обожженный кирпич. Жеребец медленно оседает на задние ноги, делает бросок и пускается вскачь, подымая копытами облако пыли. Кузьма долго глядит вслед председателю и снова садится у конюшни латать хомут.
Каждое утро Гнат объезжает село, чтобы посмотреть — все ли вышли на работу, не совершилось ли за ночь каких нарушений, например: кражи колхозного имущества, порубки деревьев, ночевки прохожих и проезжих без его разрешения и т. д. На этот раз, проезжая по селу, он еще издали заметил запряженную быками арбу, которая со скрипом двигалась ему навстречу. В арбе лежали Опанас Бовдюг, Гараська Сыч, Охрим Горобец, Сергий Золотаренко и Андрий Латочка. Возле арбы танцующей походкой шел Северин Джмелик — «двугубый»; когда-то ребята из чужого села рассекли ему губу пополам, губа срослась, но тоненький, как ниточка, шрам навсегда разделил ее надвое. На Джмелике рубаха нараспашку, белые пуговки посажены в два ряда, как клавиши гармошки, глаза голубые, как ясное небо, в них так и кипит удаль.