— Что? — закричал Гнат.— Вон! Я здесь закон. Я — конституция.— Он схватил Власа за пиджачок, толкнул его к стене и, хлопнув дверьми, выбежал во двор. Страшный, красный, дико сверкая глазами, Гнат вскочил на коня и помчался галопом по селу. «Я тебе покажу, сопляк,— злобно шептал он.— Я тебе составлю характеристику».
«Ик-ик, ик-ик»,— екала селезенка у жеребца, темные бока покрылись мылом, с губ хлопьями слетала пена. Проскочили мост, промчались мимо сельсовета. Черными лентами убегали назад плетни, хлевы, ворота; дрогнули, словно крылья у мотылька, чьи-то ставни, промелькнули тополя, вербы, акации. Вылетели в поле. Разматываясь, забелел впереди легкий свиток дороги. Гната трясло, сердце бешено колотилось, злость распирала грудь. «Мне указывать? Мне возражать? Не дождешься!» — бормотал он, все сильнее подхлестывая коня, хотя тот и так мчался вовсю.
Уже видны луга, вода в Ташани блестит, как зеркало, на берегу бродят чьи-то кони, по свежей траве стелется дым, на зеленом раздолье грязными пятнами — шатры.
«Что? Цыгане? На территории моего сельсовета? Кто позволил?» И вот скачет конь по лугу, топчет копытами траву, сок из нее так и брызжет.
В таборе переполох. Между шатрами уже бежит молоденькая цыганка, что-то кричит, ветер раздувает ее широкую цветастую юбку. На крик, как ошпаренные, выскакивают из шатров цыгане; быстро размахивают руками, и из их черных ртов летят тревожные крики. Горластая, пестрая толпа женщин, грязных, красивых, пропахших дымом, сверкающих глазами, серьгами и браслетами, с решительностью старых волчиц становится на стражу возле негаснущих таборных костров; голопузые, чумазые цыганята, как хорошенькие чертенята, выпущенные из пекла для потехи, вырываются вперед и бегут навстречу всаднику. Над их головами свищет плетка, и они разбегаются, как спугнутые воробьи.
Гнат осаживает жеребца и кричит:
— А ну, убирайтесь отсюда! Вон!
Рыжий сытый конь поводит боками, перебирает ногами, выгибает блестящую шею, кусает трензеля, на его животе, как черные пиявки, набухают жилы, глаза пышут злым огнем. От пота он блестит, как начищенная бронза.
— Ах, ах! — прищелкивают цыгане языками, и их глаза блестят от восторга.
Мужчины обступают коня, ласково окликают его, щупают ноги, заглядывают в зубы, дергают за гриву, гладят по шее и по бокам, похлопывают по крупу.
— А-ия, а-я,— хвалят они коня и все теснее обступают Гната; черные бороды, усы, кудри, наборные пояса, желтые, красные, синие рубашки, черные жилетки, отделанные медью трубки — все это переливается, как радуга, слепит глаза.
— Вон, говорю! — кричит Гнат и свирепо таращит глаза.
Вперед выступает старый цыган, ловит рукой стремя, из которого торчит грязный сапог Гната.
— Ах, начальник, дорогой начальник, куда ж мы пойдем? Наши кони голодные, с ног падают. Полсвета проехали — травиночки не видели. Надо ж коней попасти, пошли тебе бог здоровья!
Цыганки лезут к Гнату, играют глазами, припадают к седлу черными косами.
— Ты русый, ты красивый, с лица воду пей — опьянеешь. Душа у тебя чистая, как вода в Дунае, сердце мягкое, хоть к ранам прикладывай: добро делает, обиду забывает, правду говорю — чтоб я своих деток не увидела. По службе высоко пойдешь, хорошо жить будешь. Враги тебе яму копают, да сами туда попадут. Не бойся ветра летучего, песка сыпучего, берегись трефовой дамы. В глаза — льстит, а за глаза — ругает. Любить не будет, а ужалит смертельно…
Гнат испуганно озирается, поводит мутными глазами:
— Да вы что? А ну, ну, разойдитесь!
Но цыганки не отступают:
— Ты счастливый, ты красивый, правдой живешь. Копейку потеряешь — двести рублей найдешь. Вся печаль спадет с тебя, как осенние листья с дуба.
— Уберетесь вы отсюда или нет?
Гнат разорвал конем окружавшее его со всех сторон кольцо, подлетел к кибитке и ударом плетки распорол перину. Перья тучей поднялись в воздух и медленно поплыли по ветру. И вдруг прорвалась плотина, черная волна хлынула на Гната, закружила его вместе с конем и понесла к обрыву, на дне которого холодно поблескивала Ташань.
Сначала Гнат не мог понять, что творится вокруг него, куда его оттесняют, потом понял и заметался на коне, стараясь вырваться. Но конь, ошалев от страха, не чувствовал плети Гната и продолжал пятиться к обрыву. Гната охватил смертельный ужас, он стиснул зубы и стал бить плеткой наотмашь по черным головам, по рукам и спинам; перед ним, как в бешеном водовороте, замелькали багровые, перекошенные от злобы лица, пылающие яростью глаза, темные, с набухшими жилами руки, которые тянулись к нему, пытаясь стащить с седла и столкнуть в пропасть. Кто-то вырвал у Гната плетку, и он пустил в ход кулаки, но озверевшая толпа продолжала напирать злобно и настойчиво. Собрав последние силы, он крикнул: «Спасите!», но в тот же миг кто-то ловко захлестнул его кнутом и рванул к себе. Гнат, видя, что пришел конец, упал на луку седла и ухватился за нее мертвой хваткой. Конь взвился на дыбы, подмяв под себя цыгана с кнутом, вырвался и помчался галопом по лугу, неся на себе обессиленного всадника. Изорванные поводья хлестали коня по ногам. Он вылетел на дорогу и помчался степью. Только тогда Гнат пришел в себя и оглянулся. За ним на неоседланных лошадях гнались человек пять цыган. Вот они спустились в лощину и скрылись из глаз, но вскоре снова выскочили и, нахлестывая изо всей силы коней, продолжали погоню. Так проскакали километра четыре, пока на горизонте не показался хутор Княжья Слобода. Тогда цыгане съехались вместе, должно быть, советуясь, что делать дальше, и повернули назад.