— Где бы мне такое громовое дерево найти? — нетерпеливо заерзал под возом Джмелик.
— Говорят, хуторские девчата сами хлопцам на шею вешаются,— хихикнул Гараська.
— Хоть бы старших постыдились,— сердито зашевелил усами Бовдюг.— Бессовестные.
Дождь перестал, тучи разошлись; выглянуло солнце и залило все таким ярким светом, что глазам больно; небо стало свежим и чистым, словно его вымыли мылом и выполоскали в родниковой воде; у лошадей лоснились спины, дымясь на солнце; люди оживились, повеселели.
— Ну, хлопцы, сегодня сеять уже не будем, запрягайте — и в Трояновку.
Все, особенно молодежь, тут же кинулись собираться: одни запрягали лошадей, другие укладывали на арбу пустые мешки. Только Охрим слонялся по полю, понурый, сердитый, разыскивая занозу от ярма, которую ребята нарочно куда-то запрятали. Сергий прикрикнул на них, они отдали занозу, но вместо нее утащили чересседельник. Наконец собрались и двинулись. Молодые верхом, старики — на арбе. После грозы было свежо, в лужах отражалось закатное небо; арба, попадая колесами в глубокие выбоины, разбрасывала по сторонам малиновые брызги.
Оксен, прислушиваясь к шуткам и смеху парней, вспоминал свои молодые годы, когда он был таким же сорванцом и весельчаком, и на душе у него стало грустно оттого, что молодость прошла и никогда не вернется. «Неужели я так уж стар? — спрашивал он сам себя.— Нет. Это от работы. Работа состарила меня». И ему припомнилась сегодняшняя встреча с Джмеликом. «Надо будет поговорить с ним»,— решил он. Джмелик ехал рядом с Гараськой и рассказывал, не очень-то скромничая, как ухаживал за девчатами из Залужья. Гараська хохотал во все горло, припадая к гриве коня. Джмелик сидел на лошади с нарочитой небрежностью, закинув голову, правой рукой держал поводья, левой подбоченился, губы его усмехались, глаза озорно сверкали.
— Северин,— окликнул его Оксен.
Джмелик, придерживая коня, обернулся.
— Ну, чего? — грубо спросил он.
— Хочу тебя спросить: для чего баламутишь честных колхозников?
— Сергий уже накапал?
— Не твое дело. Ты запомни одно: вьюны уж на что проворные, да и те в сети попадаются.
— Не пугай, я не из пугливых.
— Я не пугаю, а жалею, что не порешил в тридцать втором году весь ваш джмелиный род. Теперь бы легче было.
— А чего жалеть? — удивился Джмелик. Он скалил зубы, но в глазах его было холодное презрение.— И сейчас еще не поздно. Только звякни в район по телефону…
— Не горит. Успею.
— А если не успеешь?
— Ты это о чем? — резко обернулся к нему Оксен. Он даже остановил своего жеребца.
— Трусишь, председатель,— расхохотался Джмелик и, ударив пятками коня, пустился вскачь догонять подводы, которые уже подымались на Бееву гору.
8
В семье Вихорей Онька считал себя главой и был убежден, что если бы не он, то все хозяйство пошло бы прахом — хлев завалился бы, а корова сдохла. На самом же деле тон всему задавала Ульяна. Онька был неудачником, все у него шло вкось и вкривь. Например, Онька говорит, посасывая трубку, что гораздо выгоднее продать овец и купить коз или продать корову и прикупить овечек. Ульяна хорошо знает, что этого делать не следует, но не перечит: в хозяйстве не обойтись без овечьего жира, масла и молока. Зимой она только и спасает своих внуков от простуды горячим молоком со смальцем; да и то сказать — зарежешь овцу, мясопоставку выполнишь, сдашь немного шерсти, еще и останется детям на рукавички и валенки. Или Онька говорит, что нужно смастерить курятник из глины, Ульяна не возражает, хотя на деле и пальцем не шевельнет, чтобы построить такой курятник — нет в этом нужды, клуня пустая стоит, хоть тысячу кур в ней держи. Онька видел, что в хозяйстве ничего не делается, как он приказывает: сердился, хлопал дверьми и даже подымал на Ульяну кулаки, а она ходила тихая, присмиревшая, как монашка после молебна, потакала мужу во всем, зная, что буря утихнет и она все сделает по-своему.
В это утро Онька встал рано, когда за окнами было еще совсем темно и по всей Трояновке хрипло горланили петухи. Натянув на себя заплатанный кожух, вышел во во двор. Не успела Ульяна растопить печь, он влетел в хату:
— Буди Гаврилу и Тимка! Быки во дворе ждут!