— Что за разговоры? — насторожился Гнат.— Ты что — против госпоставок?
— Поставки я выполняю, но дополнительные, тобой придуманные, больше выполнять не буду. Заруби себе на носу.
— Постой, постой,— медленно поднялся из-за стола Гнат и торжественно заложил правую руку за борт пиджака. Взгляд его стал холодным.— Ты куда заворачиваешь? Да ты знаешь?..
— Ну, вот что — ты меня не пугай. Я не из трусливого десятка. А посевную проваливать и оставлять колхозников без куска хлеба ради того, чтобы ты на хорошем счету был, я не буду.
— Да… Да ты знаешь, чем это пахнет?
— Чем бы ни пахло, а колхозного дела, за которое боролся, тебе провалить не дам.
Оксен хлопнул дверью и выскочил во двор. На крыльце встретил Кузьму с уздечкой в руках, спросил насмешливо:
— Ты что, председателя зануздывать идешь?
— О-го-го, его зануздаешь. Он тебе все удила перегрызет к чертям. Иду спросить — не поедет ли куда. Порядок такой завел,— вздохнул Кузьма и затопал по коридору, позванивая уздечкой.
«Да, завел,— раздумывал Оксен, медленно спускаясь с крыльца; под сапогами похрустывала подсолнечная шелуха.— Ишь сколько за ночь налузгали. Клуба в селе нет, молодежь скучает, а он бумаги перечитывает. Да… Но что же делать с зерном? Зерно… Вот вопрос».
Оксен сел на линейку, разобрал вожжи, дернул их, разбудив дремавшую лошадь. «А что, если поехать в «Зарю»,— вдруг пришло ему в голову.— Да, да, только в «Зарю», другого выхода нет». И он вспомнил дородную фигуру председателя «Зари», его веселое, добродушное лицо. «Если уж он не поможет,— значит, никто».
Не доезжая ташанского моста, Оксен круто свернул на ступкинскую дорогу, пролегавшую между песчаных бугров. Вскоре спустился в глубокую лощину, поросшую кустарниками и дикими грушами. В лощине было сыро и душно, из-под прошлогодней листвы пробивалась иголками молодая бледно-зеленая трава. Во рвах, где еще недавно лежал снег, стояла густая и черная, как деготь, вода, пахнущая не то мазутом, не то перепревшей терпкой ольховой корой. В ольшанике над болотом громко хлопотали сороки. Маленькие, как воробьи, хохлатые жаворонки клевали на дороге конский навоз, взлетали перед самой мордой лошади и снова опускались на дорогу. Солнце пригревало, над лугом стелился синий дымок весенних испарений, слегка попахивавший болотом. Вокруг все было зеленым, торжественным, свежим и ароматным. Прошлогодние черные сережки нежно трепетали на старых ольхах; казалось, прислушайся — и услышишь тихий хрустальный звон. Небо над оврагом было такое чистое, что кобыла, тоже, верно, почуяв красоту и раздолье, подняла вверх голову, обнажила зубы и заржала. Ржание ее сразу же разбилось на десятки отголосков, покатилось по лощине, пошло бродить и гомонить над болотцем так, словно это была не одна кобыла, а целый табун.
«Перезимовала? — смеялся Оксен, махая кнутом.— Теперь тебе будет лучше. Вон какая трава растет, густая да сочная».
В Трояновку Оксен вернулся вечером, когда в Ташани последний раз полоскались белые гуси, собираясь вылезти из воды и разбрестись по домам. Заходящее солнце окрашивало туман над лугами в розовый цвет. Речка была тихой, без ряби; в ней отражалось закатное небо, густые вербы, белые гуси с вытянутыми шеями, зеленая осока, синяя громада Беевой горы.
В артельном дворе Оксена встретил Григор, строго посмотрел на забрызганную грязью лошадь и укоризненно покачал головой:
— Пропала лошадка. До утра протянет ли? Так гнать! И как это у тебя рука поднялась? — ворчал он, распрягая кобылу.
Оксен, зная привычку Григора все преувеличивать, молчал. Когда, например, скрипело несмазанное колесо, Григор говорил: «Пропала арба»; когда встречал пьяного человека, заявлял: «Пропал человек».
Увидев мешки с зерном, Григор немного смягчился, хотя и не проявил особого восторга:
— Дали, будто украли, жмоты чертовы. У них снега зимой не выпросишь. Вот придут ко мне — тоже на аптечных весах отвешу.
Григор взял хомут, вожжи, чересседельник, повесил на шею дугу и повел лошадь в конюшню.
— Там к тебе какой-то человек приехал! — крикнул он, обернувшись.— Как бы не лектор из района. Целый день в конторе сидит. Так как же? Завтра засеем клин или будем ждать, пока просохнет?
— Сейчас соберем бригадиров, посоветуемся,— бросил Оксен и направился в контору, гадая, что за человек его ожидает и зачем приехал. «Если лектор — пошлю на поле, пусть там шпарит по своим шпаргалкам, а в контору людей собирать не буду: времени нет». Оксен открыл дверь и сразу же увидел щуплого человека в шинели, сидевшего к нему спиной. Услышав, что кто-то вошел, он обернулся и внимательно, сквозь очки, посмотрел на Оксена. Худое бескровное лицо его было спокойно, тонкие губы крепко сжаты.