— Заснешь ты сегодня или нет, негодница! — прикрикнула на нее Олена. Раздался звонкий шлепок, и девочка заплакала.
— Заплачь — дам калач, зареви — дам три,— стал дразнить ее брат.
— Молчи, а то и тебе всыплю.
— А что я делаю?
— Вон в каких сапогах пришел… За ночь ссохнутся, как их завтра наденешь?
— Водой размочу…
— Голову свою глупую размочи в лужах, по которым целый день шлепал… Лезь на печь и спи, пока я тебя голенищами не отхлестала.
В комнате стало тихо. Слышно было только, как Олена шуршит хворостом, подкладывая его в печь, чтобы подсох к утру.
В большой горнице тоже собирались спать. Дорош уже лежал на раскладушке, свернувшись калачиком и укрывшись грубым домотканым рядном. Оксен долго сопел, разуваясь, потом отнес сапоги в соседнюю комнату, поставил их на печь, чтобы просохли, и там же развесил портянки.
— Ты корову вечером поила? — тихонько спросил он у жены.
— Поила.
— Ну, как она там?
— Раньше чем через неделю не отелится.
Оксен больше не спрашивал, погасил лампу и, вернувшись в горницу, лег на дубовую кровать. Лунный свет бросал на печь причудливые узоры, тень от оконной рамы черным крестом лежала на полу. На улице застоялась сонная весенняя тишина. Только капли падали с железной крыши в дубовую бочку, стучали однообразно, надоедливо, без конца: кап-кап-кап… Под эту тихую музыку Оксен задремал. Потом сон сразу улетел, он открыл глаза и тяжело, шумно вздохнул. Дорош тоже заворочался на раскладушке, кашлянул, как человек, который наглотался пыли и от этого у него дерет в горле.
— Что, не спится? — тихо спросил Оксен, скрипнув кроватью.
— Что-то сон не берет…
— На новом месте всегда так. Недавно я ездил в село Перепятки к своей родне. Дело было зимой. Конечно, дорогой промерз и после ужина полез спать на печь. Чего уж лучше? Тепло, уютно… А вот не засну, хоть убей. Так до полуночи провалялся, а уж потом как захрапел, так еле разбудили… Ну, как там на финской было? Жарко? Вернулись некоторые наши ребята, так рассказывают, что трудно приходилось. Но, говорят, и финнам давали перцу…
— На войне хорошего мало,— неохотно ответил Дорош.
— Где же вас контузило? — спросил Оксен.
— На снегу, под сосной,— ответил Дорош, и в его голосе была затаенная насмешка.
— Ага… И что — совсем потерял сознание или так… немного?
— Совсем…
Оксен помолчал, но через минуту спросил снова:
— А скажи, если не секрет, почему ты решил работать в колхозе, а не где-нибудь в городе, в теплой конторе? Ведь тут работа тяжелая. Не по твоему здоровью.
— Доктора прописали мне парное молоко,— насмешливо ответил Дорош.
— А мне кажется, лучше бы тебе в городе работу подыскать, почище. Ведь у нас что? Около свиней, коров, овец…
— Ну и что? — Дорош вскочил и отбросил рядно. Его белые ноги нетерпеливо нащупывали пол.— Ты чему меня учишь? Чтобы кто-то навоз нюхал, а я свежее молочко пил? Нет, брат, так не выйдет! Надо вынуть ручки из карманов да нажить на них мозоли, если хотим коммунизм построить… А вы тут что развели? Один боится колхозным лодырям на горло наступить, другой — с цыганами воюет, огонь в печах заливает… Тоже мне вояки…
— А ты не очень-то круто загибай,— сказал Оксен, и в голосе его зазвучала обида.— Что Гнат баламут — это правда. А ко мне ты не придирайся. Я сам мужик и мужика черномозольного никому не дам в обиду. Я ему всю душу отдаю, и ты меня не переучивай.
— А ему твоя душа не нужна. Ты ему дай хлеба вволю да научи работать честно.
— Ну, ты не очень-то распинайся! Еще посмотрим, какой из тебя толк будет,— обиженно засопел Оксен.— На дряхлых стариках далеко не уедешь, а молодежь на шахты берут, на заводы. А кто десятилетку кончил, нос от земли воротит, учиться едет. Дам тебе на ферму стариков — вот и работай с ними.
Оксен долго ворочался на постели, потом накинул пиджак, надел сапоги и вышел во двор. С железной крыши хлева, поблескивая, стекал на землю лунный паводок, подмывал стволы старых верб на огороде, переливался через плетни, росистыми рукавами катился дальше к Ташани и стелился по тихой воде искристыми всполохами. Небо, высокое и чистое, сеяло звезды сквозь невидимое решето, и они, чертя огненные стрелы, падали вниз. Свежевыкованный месяц остывал в холодном безмолвии, образуя вокруг себя радужную корону. Земля одевалась туманной пеленой и тепло дышала в коротком сне. Свежий ветер пахнул опарой и пресным духом вербных корневищ.