— Нацарапали, как вороны лапами. Две пары быков работало, а что толку? Тоже мне пахари, побей вас нечистая сила,— ругался он.
— Ты войди в наше положение,— оправдывался Охрим, еле ворочая перевязанной шеей.— Как я, примером, буду пахать с таким погонщиком, как Денис? Я ему кричу «цоб» [1], а он поворачивает «цебе» [2]. Я ему кричу «погоняй», а он по сторонам глазеет, не показался ли где заячий хвост. Ружье с собой притащил, быков напугал, пришлось мне самому его носить. Я, правда, был на финской, к оружию привык, да только не к такому. Дуло в двух местах треснуло, курок веревкой примотан, так и жди — бабахнет и голову разнесет. Какая тут пахота, когда живую смерть за плечами носишь?
— Ты мне чертовщины не городи; послали тебя пахать — паши.
— Указывать легко, а ты попробуй сам. Нормы такие придумали, что если быки ноги не протянут, так сам в землю ляжешь.
— Не твоего ума дело.
— Зато руки мои.
— А ты что хочешь: чтобы плуг сам пахал, а ты только штаны подтягивал? Что я теперь в сводке напишу? Вас бы в мою шкуру!
Багровый закат предвещал ветер; на фоне вечернего зарева четко вырисовывался хутор Вишневый; постепенно костер на небе гас; из степи медленно катилась темнота, густая и плотная, как вода в весеннюю ночь. Скоро не стало видно ни хутора, ни полтавской столбовой дороги, лишь неясно выделялся полевой стан, где сходились на ночлег пахари. Метрах в сорока от него ребята разожгли костер и стали варить в казанке ужин.
Сухие стебли пылают ярким пламенем, в его отсветах двигаются тяжелые и неуклюжие тени людей. Кашеварит Охрим; засучив обтрепанные рукава своего пиджака, он режет на доске сало для зажарки. Марко чистит картошку. Тимко носит охапками сухой бурьян, следя, чтобы не погас костер. Денис спит на кожухе, кудлатой головой к огню. Проснется, щурясь, спросит, не сварилось ли, и снова задремлет, как ленивый кот на лежанке. Нарезав сало, Охрим промыл в миске пшено и бросил его в казанок. Пш-ш-ш — зашипела вода, и на ней вскипела белая пенка. Охрим собрал ее деревянной ложкой, у которой ручка вырезана в виде рыбьего хвоста. Тимко садится на кучу сухого хвороста, сложив на груди руки, задумчиво смотрит на огонь. В черный провал степной ночи взлетают и гаснут искры.
— Эге,— глядя на них, говорит Охрим.— Ночь такая, что только цыганам лошадей красть.
— Цыган теперь днем с огнем не сыщешь.
— Ну да! Вон в Дейкаловке лучшего жеребца из колхоза угнали.
— Брехня!
— Кабы… На базаре встретил свояка, так рассказывал: пришли ночью, вывели из конюшни коня — и ни слуху ни духу.
— Разве ж они колдуны? По воздуху с лошадьми летают?
— Такой заговор знают. Заговорят, и тогда хоть сто лет ищи — не найдешь.
— Бреши.— Тимко зевнул и потянулся, развалясь на бурьяне.
Денис снова поднял голову и уже в который раз спросил:
— Не сварилось?
— Видишь, что нет,— сердито ответил Охрим, помешивая ложкой в казанке.
Денис приподнялся, с минуту сидел молча, потом взял ружье и, не сказав никому ни слова, куда-то ушел. В отсветах костра некоторое время видна была его удаляющаяся фигура. После его ухода все замолчали. Марко подвинулся к огню, который горел уже не так ярко, выгреб несколько картошек, очистил их ножом от золы и стал есть, смачно похрустывая подгоревшей коркой. Все сидели задумавшись.
В эту весеннюю теплую ночь возле угасающего костра, под тихое потрескивание сухого бурьяна и однообразное бульканье кулеша в казанке, было интересно послушать страшные истории.
— Да-а-а,— нарушил молчание Охрим и помешал ложкой кулеш.— Несчастье может с каждым случиться. Вот хотя бы со мной раз было…
Он облизал ложку, положил ее на рушник рядом с нарезанным хлебом, вытер жирные от сала пальцы о полу пиджака и, глядя на огонь маленькими, как смородина, глазками, стал рассказывать:
— Когда мы жили индивидуально, была у нас ветряная мельница. Стояла она на Беевой горе, где теперь колхозная. Мельница утлая, старая, на ветру скрипела, как немазаное колесо, однако, слава богу, держалась и для хозяйства, хоть небольшой, все же давала доход. Мельничал мой покойный отец, земля ему пухом. Как уйдет, бывало, из дому на рассвете, так просидит аж до поздней ночи, а если большой завоз, то и ночевать останется. Вот раз говорит мне мать: «Собирайся, Охримчик, дитятко, понесешь отцу ужин на мельницу». Я живехонько собрался, кошелку в руки — и айда. Вышел за село, поглядел — на мельнице огонь светится. Я на него и пошел. Иду себе и иду, да только стал на гору подниматься, глядь — а огонь куда-то вниз опускается и совсем пропадает, точно его кто в карман прячет. Стало темно, хоть глаз выколи. Такой меня страх взял, что ноги совсем отнялись. Ну, думаю, обскакала меня ведьма на помеле,— теперь я с этого места не двинусь. Постоял, постоял, потом все же пошел дальше, а куда — и сам не знаю. Только вижу — передо мной уже не гора, а стена, карабкаюсь на нее, а взобраться не могу. Кругом какие-то кусты, холод могильный, аж мороз по коже подирает. Вдруг снова огонек блеснул. Я к нему. А он от меня. И давай меня водить, и давай. Ходил я, ходил, а потом и думаю: нужно тут ждать рассвета, пока вся эта нечисть не раскомандируется по своим квартирам; видно, попал я на ихний шабаш, и пока они мною не наиграются, отсюда не выпустят. Закутался в свитку, сижу, зуб на зуб не попадает, а нечистая сила такое вытворяет — волосы на голове поднимаются. То зальется соловьем, то совой заухает, то петухом закукарекает, то подкрадется потихоньку и дернет меня за полу, то шапку собьет, и все нюхает и нюхает меня, словно собака. Так она выпустила на меня свои чары — заснул я… Утречком проснулся — и что бы ты думал? Сижу в Зеленом яру, в кустарнике, до мельницы рукой подать. Взял бы чуть влево — и как раз дорожка к ней, а я вправо поперся. Вот и скажи, что это не нечистая сила!