За столом все только и говорят о цирке — ну, не все, а те, кто вообще может говорить. Наши молчуны, с застывшими лицами и парализованными руками и ногами, а заодно и те, кто не в силах удержать столовые приборы, поскольку очень уж у них трясутся руки и голова, — все они сидят по углам, а при них санитары, которые вкладывают им в рот кусочки пищи и уговаривают пожевать. Они похожи на птенцов, вот только едят без особого энтузиазма.
Если не считать легкого подрагивания челюстей, лица их спокойны, а взгляд до ужаса бессмысленный. Именно до ужаса — ведь я понимаю, что в один прекрасный день со мной случится то же самое. Пока этот день не настал, но он не за горами. Я знаю только один способ избежать его прихода, но и он мне не очень-то симпатичен.
Сиделка подвозит меня к моей тарелке. Подливка на мясном хлебе уже застыла до корочки. Я ковыряюсь в тарелке вилкой. Подливка издевательски подрагивает. Я с отвращением поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Джозефом Макгинти.
Он, новичок, незваный гость, сидит напротив меня. Бывший судебный адвокат с квадратной челюстью, бугристым носом и большими вислыми ушами. Глядя на его уши, я вспоминаю Рози, хотя во всем остальном он ничуть на нее не похож. Она была чудесная, а он — ну, он бывший адвокат.
Не понимаю, что общего сиделки нашли между адвокатом и ветеринаром, и почему в первый вечер усадили его напротив меня, да так оно и повелось.
Он смотрит на меня в упор, двигая челюстями, словно корова, жующая жвачку. Невероятно. Он и правда это ест.
Старушки в блаженном неведении болтают друг с другом.
— Они пробудут здесь до воскресенья, — говорит Дорис. — Билли у них спросил.
— Да, два представления в субботу и еще одно в воскресенье. Рэндалл с девочками обещали меня завтра туда свести, — подхватывает Норма и оборачивается ко мне. — Якоб, а вы пойдете?
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут снова встревает Дорис:
— А вы видели лошадок? Ей-богу, просто чудные. Когда я была маленькая, у нас тоже были лошади. Ах, как я любила на них кататься!
Она смотрит вдаль, и я моментально понимаю, что в молодости она была красавица.
— А помните передвижные цирки? — спрашивает Хейзл. — За несколько дней до их прибытия появлялись афиши — ими умудрялись обклеить весь город! Ни одной стены не пропускали!
— Помню, ей же ей! Как не помнить? — отвечает Норма. — Как-то раз афишу налепили прямо на наш сарай. Сказали отцу, что у них такой специальный клей, который сам растворится через два дня после представления, но, черт возьми, еще два месяца спустя афиша красовалась на том же месте! — Она хихикает и трясет головой. — Отец был вне себя от ярости!
— А через день-другой появлялись циркачи. Всегда ни свет ни заря.
— Отец обычно водил нас посмотреть, как разбивают шатры. Боже, вот это было зрелище! А потом — гуляния! И запах жареного арахиса…
— А воздушная кукуруза!
— А сахарные яблоки, а мороженое, а лимонад!
— А опилки! Как они забивались в нос!
— А я носил воду для слонов, — вставляет Макгинти. Я роняю вилку и поднимаю взгляд от тарелки. Он вот-вот лопнет от самодовольства — так и ждет, что девочки начнут перед ним лебезить.
— Не носили, — говорю я.
Молчание.
— Что, простите, вы сказали? — спрашивает он.
— Вы не носили воду для слонов.
— Еще как носил.
— Нет, не носили.
— Вы хотите сказать, что я лжец? — медленно произносит он.
— Если вы утверждаете, что носили воду для слонов, то ровно это я и хочу сказать.
Девочки смотрят на меня с открытыми ртами. Сердце колотится. Я понимаю, что не следовало так себя вести, но ничего не могу с собой поделать.
— Да как вы смеете! — Макгинти хватается узловатыми пальцами за край стола. На руках проступают жилы.
— Послушайте, дружище, — говорю я. — Годами я слышу, как старые болваны вроде вас болтают, будто носили воду для слонов. Но повторяю, это неправда.
— Старые болваны? Старые болваны?! — Макгинти вскакивает, а его инвалидное кресло откатывается назад. Он тычет в меня скрюченным пальцем, а потом вдруг падает, словно подкошенный. Так, с расширенными глазами и разинутым ртом, он исчезает под столом.
— Сиделка! Эй, сиделка! — кричат старушки.
Знакомый скрип резиновых подметок — и вот уже две сиделки подхватывают Макгинти под локти. Он ворчит и делает слабые попытки вырваться.
Третья сиделка, бойкая негритяночка в нежно-розовом костюме, стоит в конце стола, уперев руки в боки.
— Что тут, в конце концов, происходит? — спрашивает она.
— Этот старый козел назвал меня лжецом, вот что! — отвечает Макгинти, благополучно водруженный обратно в кресло. Он одергивает рубашку, поднимает заросший седой щетиной подбородок и скрещивает руки на груди. — И старым болваном.
— О, я уверена, что мистер Янковский вовсе не хотел… — начинает девушка в розовом.
— Еще как хотел, — отвечаю я. — Но он тоже хорош.
Пфффф. Носил воду для слонов, как же. Да вы вообще хоть представляете, сколько пьют слоны?
— Понятия не имею, — говорит Норма, поджав губы и тряся головой. — Но я одного в толк не возьму: что это на вас нашло, мистер Янковский?
Да-да. Вот так оно всегда и бывает.
— Это возмутительно! — восклицает Макгинти, чуть склонившись к Норме. Заметил, стало быть, что глас народа на его стороне. — Я не понимаю, почему обязан терпеть, когда меня обзывают лжецом.
— И старым болваном, — напоминаю я.
— Мистер Янковский! — обращается ко мне негритяночка, повышая голос. Она подходит ко мне и снимает кресло с тормоза. — Думаю, вам лучше побыть у себя. Пока не успокоитесь.
— Постойте! — кричу я, но она уже откатывает меня от стола и везет к двери. — С чего это я должен успокаиваться? И вообще, я еще не поел!
— Ужин я вам принесу, — доносится у меня из-за спины.
— Но я не хочу ужинать у себя! Верните меня обратно! Вы не имеете права!
Оказывается, очень даже имеет. Она провозит меня по вестибюлю со скоростью молнии и резко сворачивает в мою комнату. Там она с такой силой жмет на тормоза, что кресло аж подпрыгивает.
— Я еду обратно, — говорю я, замечая, что она поднимает подставку для ног.
— Ни за что, — отвечает она, ставя мои ноги на пол.
— Но так нечестно! — чуть ли не взвизгиваю я. — Ведь я всегда там сидел. А он только две недели. Почему все встали на его сторону?
— Никто не встал ни на чью сторону, — она наклоняется ко мне и подхватывает меня под руки. Когда она меня поднимает, ее лицо оказывается вровень с моим. Ее волосы, явно распрямленные в парикмахерской, пахнут цветами. Она усаживает меня на край кровати, и я утыкаюсь глазами в ее грудь, обтянутую розовым. И в табличку с именем.
— Розмари, — окликаю ее я.
— Да, мистер Янковский?
— Но ведь он и правда соврал.
— Я не в курсе. И вы не в курсе.
— Я в курсе. Я сам из цирковых.
Она сердито моргает.
— Что, простите?
Меня одолевают сомнения, и я решаю не вдаваться в подробности.
— Неважно.
— Вы работали в цирке?
— Я же сказал, неважно.
Повисает неловкая пауза.
— Вы наверняка здорово обидели мистера Макгинти, — говорит она, занимаясь моими ногами. Она действует быстро и ч дико, а если и останавливается, то ненадолго.
— Едва ли. Адвокаты несокрушимы.
Она смотрит на меня долгим взглядом, как будто хочет увидеть во мне не пациента, а личность. На миг у меня перехватывает дыхание. Но она вновь принимается за работу.
— Скажите, родные поведут вас в выходные в цирк?
— О да, — отвечаю я не без гордости. — Каждое воскресенье кто-нибудь да заходит. У них все четко, как в аптеке.
Она встряхивает одеяло и укрывает мне ноги.
— Ну что, принести ужин?
— Нет, — отвечаю я.
И вновь неловкая пауза. Мне приходит в голову, что следовало бы добавить «спасибо», но уже поздно.