— Приму, милостивый тархан, — ответила невеста робким нежным голосом и, не удержавшись, с любопытством приоткрыла шкатулку. — Вы слишком добры, мой господин. Это подарок для принцессы, а я лишь скромная дочь южного тархана.
Ильсомбраз хотел немедленно уверить ее в обратном, но вновь онемел под этим медовым взглядом.
— Простите моего сына, милое дитя, — пришла на помощь мать, возникая у него за спиной и обнимая за плечи. — Путь из Ташбаана был долгим и утомительным, а потому мой гордый сокол несколько растерял свое красноречие. Но вы ведь помните, сколь прекрасные стихи он писал в честь рождения своей сестры?
— Я знаю их наизусть, госпожа, — ответила невеста, смущенно опустив глаза, и Ильсомбраз обреченно выдохнул:
— О, мама, оставь. Ты же видишь, что я ужасен.
— Ничуть, — рассмеялась мать и бросила лукавый взгляд на Ильгамута. — Мой возлюбленный супруг рассказывал, будто брат мой и вовсе смотрел на свою невесту, словно на породистую лошадь. А посему ты еще небезнадежен, мой сокол.
А затем вдруг выдохнула, широко распахнув глаза, прижала руку к животу под серебряным шелком и почти прошептала растерянным голосом:
— О, боги. Любовь моя, кажется, твой наследник вздумал появиться на свет раньше срока.
========== Глава пятая ==========
С дворцового ристалища, скрывающегося в самых глубинах сада — за широкой темно-зеленой листвой плодоносящих деревьев, дабы не тревожить сидящих у фонтанов женщин лязгом металла и бранью взбудораженных мужчин — доносились одинаково-злые голоса. Один цедил ядом через слово — отравил бы даже саму землю у него под ногами на все десять миль вокруг Ташбаана, если бы мог, — второй беспрестанно огрызался в ответ, как побитый слепой щенок на дикого волка. Лишь словами ответить и мог, ведь саблей не получалось.
— Если ты жаждешь, чтобы первый же северный варвар надел твою голову на копье, то, без сомнения делаешь успехи.
— О, молю богов о прощении! Ведь я, презренный, не в силах победить в бою самого тисрока Калормена, да живет он вечно и вечно правит! Ты же Воин Азарота, будь неладна твоя…!
— Мне тридцать восемь лет, щенок! И я не сражался в настоящем бою уже четыре года!
Когда Аравис обогнула последнее заслоняющее ей взор раскидистое дерево, в душном, будто раскаленном, несмотря на близость реки — или по вине не менее близкой пустыни, — воздухе вновь свистнула сабля в узорах серебра и срезала черный, как смоль, кончик короткой косицы.
— Не смей! — взвыл принц Шараф и принял следующий удар на лезвие собственной сабли.
— Отчего же? — по-волчьи оскалился ненавистный тисрок и даже не парировал выпад, а ушел вниз и в сторону — плавно, как речная волна — сбив брата на истоптанную землю стремительной подножкой. И уже выпрямился, отсалютовав саблей, пока тот еще падал, неловко взмахнув руками и едва сумев превратить это позорное падение в чуть менее позорный перекат. — Быть может, мне стоит обрить тебя налысо? — со злым смешком спросил тисрок и сверкнул черными глазами, вновь растянув тонкие губы в безжалостной усмешке. — Ведь сражаешься ты хуже последнего раба.
Затем повернул голову, заметив краем глаза сиреневый силуэт с черными косами, и бросил, не меняя интонации:
— Место женщин у фонтанов и цветов, тархина Аравис.
— Ваших — без сомнения, — отрезала она в ответ и скрестила руки на груди, давая понять, что не двинется с места. — Я желаю говорить с великим тисроком, да живет он вечно, — видит Лев, ни одна фраза в ее жизни еще не давалась Аравис так тяжело, — и полагаю, что у него ныне найдется время для принцессы Арченланда.
Раз находилось на то, чтобы гонять младшего брата по ристалищу. И что это за разговоры о северных варварах? Они замыслили новое вторжение? Что ж, пусть попытаются: никто в Арченланде не стрелял из лука лучше нее. И никто не сражался на алебардах и тяжелых двуручных мечах лучше Корина. Ни одна калорменская сабля не выдержит даже один такой удар.
— Ступай, — велел тисрок поднявшемуся с земли брату и не глядя вогнал саблю в ножны из слоновой кости.
— Как пожелаешь, — кивнул тот с явным облегчением в голосе и исчез на петляющей среди деревьев мощеной дорожке, отвесив Аравис едва заметный поклон. — Тархина, — прозвенело в неподвижном горячем воздухе, и следом повисла такая же звенящая тишина. Молчали разноцветные птицы на раскидистых ветвях, напуганные свистом и лязгом сабель, затихла и река, еще мгновение назад плескавшая, казалось, у самых ног. Остались лишь отблески вырастающей прямо из речного дна кованой медной решетки да отраженного водой солнца, видневшиеся сквозь поникшую от жары листву.
Остались лишь агатово-черные глаза на ненавистном смуглом лице.
— Вы желали говорить, тархина.
— Будь моя воля, я предпочла бы сразиться, — ответила Аравис, не задумываясь, и вновь увидела эту острую, словно лезвие сабли, усмешку.
— Это не вернет вам отца. А жажда мести — это так… не по-северному, верно?
— Север милосерден и готов дать второй шанс даже злейшему врагу.
Но она родилась на Юге. Хотела она того или нет, огненное благословение Азарота кипело в ее венах с того самого дня, как она впервые открыла глаза и увидела обжигающее калорменское солнце.
— Север, — согласился тисрок, зная, о чем она думает. — Но не Юг.
— Вы несправедливы, — отрезала Аравис, и внезапный порыв ветра откуда-то из-за спины взвил в воздух ее косы и сиреневые рукава платья. Ветер — оружие Таша, что рождается под крыльями Птицеликого бога. Будто сам он приказывал ей замолчать и не оскорблять слух его потомков непочтительными речами. Но она сама от крови богов, если эти легенды не лгут. От крови тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, и отца его Ардиба Законника, повелевшего своим потомкам учиться искусству не одной лишь войны, но и политики, сражаясь словом там, где нельзя было победить клинком. Пусть она и женщина, но она достойна своих предков не меньше, чем этот черноглазый дьявол.
— Брат мой — лишь ребенок, неповинный в грехах отца и сестры. А вы держите его в Ташбаане, словно птицу в золотой клетке. Он от крови благородных тарханов и великих тисроков, он погибнет в вашей темнице.
Разговор с мачехой, признаться, дался ей нелегко. Они ненавидели друг друга десять лет назад и не понимали теперь, но в одном всё же сошлись. Единственный сын тархана Кидраша и наследник Калавара был достоин лучшей жизни, чем это узилище в стенах ташбаанского дворца. Но на мачеху, почти сломленную вдову изменника, тисрок и не смотрел. Где уж ей, в одну ночь лишившуюся и мужа, и свободы, и даже сострадания — прежде всего от женщин Рабадаша, захвативших женскую половину дворца, как мужчины захватывали новые земли, — было говорить с ним?
— Ваш брат, — лениво процедил в ответ тисрок, — сын изменника.
Будто говорил это уже сотню раз.
— И брат изменницы. У него дурная кровь, и никакие мольбы, ваши и его матери, этого не изменят. Я не доверю ему ни клинок, ни, тем более, целую сатрапию. Он не будет ни в чем нуждаться, но в Калормене у него лишь одна судьба: он проведет всю оставшуюся жизнь в Ташбаане, а править Калаваром будут верные мне люди. И если ваш брат всё же сумеет доказать свою верность, то эти земли вернутся к его потомкам. А пока что будьте благодарны, что я оставил вашей семье хотя бы титул.
— А откуда вам знать о верности калаварского наместника, если вы не в силах ее проверить? — презрительно бросила Аравис, ожидая увидеть взбешенное черное пламя в его глазах, но получила в ответ лишь еще одну острую усмешку. А затем он шагнул вперед.
Аравис не двинулась с места. Даже когда разглядела не только синеву тонких, чуть размазавших линий подводки — до странного волнующую небрежность этих росчерков, — но и едва различимый глазу, тоньше волоса, антрацитово-серый ободок вокруг зрачка. И заговорил тисрок до того вкрадчивым голосом, что любая другая уже пала бы ниц, умоляя его о снисхождении. Но она не любая другая.