Никогда не покидала даже границ родной сатрапии. Жизнь племянницы тархана Ильгамута, господина кровавых песков и бича мертвых варварских земель, замыкалась в узких коридорах и душных комнатах скрывающегося в глубинах пустыни дворца. Выросшего под сенью пальмовых деревьев в одном из немногих оазисов, и окружавший его город не шел ни в какое сравнение даже с тем, что лежал вокруг дворца Джаухар-Ахсаны, не то, что со столицами северных и восточных сатрапий. Альмира видела, с каким скучающим выражением лица тархан Ильсомбраз смотрел на дома у подножия дворца-башни, растущей из одинокой бурой скалы — последнего отголоска великой западной цепи, среди утесов и обрывов которой брала начало полноводная Руд-Халидж и дюжины ее притоков.
А ведь Сердце Пустыни было прекраснейшим городом во всей их бескрайней сатрапии. Но, верно, не шло ни в какое сравнение с морской жемчужиной Зулиндреха, раскинувшейся над побережьем в белом песке и синих, как северные алмазы, волнах. И, уж конечно, не с Ташбааном, городом богов и великих тисроков, чей остров еще на заре времен вырос из глубин реки Сахр по воле самого Таша неумолимого и неодолимого.
Ташбаан был несбыточной мечтой, которую ей, дочери тархины из самой южной калорменской сатрапии, было не увидеть никогда. Но это «никогда» оказалось куда короче, чем она могла бы помыслить прежде. Дядя послал за ней на исходе осени — ничего толком не объяснив в отправленном матери письме, — но Альмира догадывалась и чувствовала себя разочарованной. Знала, что не может жить в доме отца до конца своих дней, но думала, что в мужья ей выберут одного из соратников дяди, быть может, даже безземельного тархана, чтобы вознаградить его за проявленную в боях с варварами доблесть. Даже испугалась, что им окажется тот мальчишка-копейщик не старше нее, помогший Альмире подняться в паланкин с тяжелыми, оберегающими женщин от стылого ветра занавесками.
— Позвольте вашему презренному слуге предложить вам руку, пресветлая госпожа.
— Благодарю…
— Мое имя Рушдан, пресветлая госпожа. Счастлив услужить.
Но угроза миновала. Мальчишка был даже не главным в отряде — конечно же, дядя не доверил бы их с матерью безопасность такому юнцу, — и не смел поднимать на тархин глаза, даже когда подавал им флягу с набранной в колодце ледяной водой. И в Джаухар-Ахсане Альмиру ждало новое потрясение.
— Тархан Ильсомбраз? — спросила она тонким голосом, думая, что боги покарали ее за какой-то невольный грех и теперь ее обманывает собственный слух.
— Мой старший сын, милое дитя, — улыбнулась принцесса Джанаан, но в ее зеленых с голубым отливом глазах будто стыл прозрачный лед. — Любимый племянник великого тисрока, да живет он вечно, и господин Зулиндреха. Смею надеяться, вы поладите.
Тархан был не старше Альмиры, но… сын принцессы? Той, кого во всем Калормене, от белых песков севера до багровых — юга, от морских берегов востока до степей и гор запада, величали любимой сестрой тисрока? Да и сам он, по слухам… Воин Азарота. Такой же, как дядя, но тот… никогда не казался Альмире безжалостным и свирепым, как рисовала этих воинов людская молва. Кровавые Сабли Калормена, яростные слуги Азарота, Бича Небес и Господина всех мужей. Ибо каждый мужчина в империи, будь он хоть тисроком, хоть пахарем, был готов отстоять свое с оружием в руках. Хоть с саблей, хоть с обыкновенным серпом, но каждый из них знал, сколь суровый край раскинулся вокруг и сколь многие с радостью лишат жизни всякого, кто не способен защитить свой очаг. И даже эти пахотные серпы повторяли форму клинков тарханов и принцев. Даже сам Бич Небес сражался с северными и южными демонами с огненным серпом в руке.
И незнакомый, никогда не виденный ею племянник тисрока, правитель сразу трех сатрапий в свои шестнадцать лет… Каким властным и надменным он должен был быть. И сколь красивые стихи покрывали длинный пергаментный свиток, прославлявший день рождения его сестры тархины Марджаны.
Мне ветер, покорный великому Ташу, принес весть благую
В ночь полной луны, что тьму изгоняет по воле самой Зардинах.
И море у ног сребром обратилось, пронзив красотой мою душу нагую,
Едва я услышал о счастье, расцветшем в пустыни алых клубах.
Разве может тот, кто пишет такие стихи, быть жестоким? Тот, кто смотрел на нее
завороженными черными глазами и говорил, что она ослепила его одним своим взглядом? Высокомерен он всё же был — а как не быть, когда он так близок к трону самого тисрока, да живет он вечно, — но Альмира ждала тирана. А встретила всё же поэта.
И сама не заметила, как начала расспрашивать его о красоте столицы, чтобы отвлечь от мыслей о рожавшей за плотно закрытыми дверьми матери. Должно быть, он посмеивался в мыслях над наивной тархиной, не способной представить даже тень высящегося посреди реки города, но отвечал с неизменной улыбкой на тонких губах.
— Ташбаан не так уж велик в сравнении с другими калорменскими городами, милостивая тархина. Но и алмаз при своей малости в тысячи раз драгоценнее обыкновенной гранитной скалы. А раскинувшиеся вокруг него сады цветут и плодоносят круглый год стараниями лучших садовников при дворе великого тисрока, да продлят боги его жизнь до скончания времени. Мой дворец стоит на южном берегу в миле от города, и… я смею надеяться, что он придется вам по нраву.
Альмире нравились уже одни только рассказы о запахе апельсиновых деревьев и тишине речных заводей. О смехе и танцах до рассвета. О тархине Ласаралин, достойнейшей из женщин северных сатрапий, и о ее безмерной любви к повелителю всего Калормена. Будто жених рассказывал ей самую дивную сказку на свете, но сказка эта обещала стать явью каких-то несколько месяцев спустя.
— Ваш дядя, да живет он вечно, похож на вас? Молю, простите меня, благородный тархан, если мои слова покажутся вам глупостью, ведь я ничего не смыслю в северных обычаях.
— Мой… дядя, — ответил тархан Ильсомбраз, и уголок его губ поднялся в кривоватой улыбке. — Нет, я мало похож на него. Под его рукой весь Калормен, и многие скажут, что он жесток и яростен, но малодушных всегда пугает чужое величие. Он благословлен богами и любим прекраснейшей из женщин Калормена, что подобна драгоценной жемчужине, в которую вдохнула жизнь сама Зардинах. А я… лишь верный его слуга.
Альмира не посмела перечить, но не согласилась в мыслях. Благословение Таша смотрело на нее и с лица жениха — черными, словно драгоценные агаты, глазами. Точно того же цвета, что взирали на смиренную паству с бронзового птичьего лика на столпе богов в каждом калорменском храме. И говорили, будто и брат его, тархан Сармад тоже родился черноглазым. Да мыслима ли такая удача, чтобы оба сына принцессы оказались благословлены Повелителем Ветров? Брат госпожи был единственным из сыновей прежнего тисрока — да будет его жизнь вечной на благодатных полях богов, — чьи глаза были чернее беззвездной ночи и морской бездны. А потому даже проклятие северного демона в обличие льва не смогло лишить тисрока Рабадаша того, что принадлежало ему по праву рождения и благословения богов.
Но мать почему-то потемнела лицом при одном только взгляде на тархана Ильсомбраза и даже заспорила с дядей, когда над красной пустыней поднялась бледная луна, окрасив бескрайние дюны в буро-серый цвет.
— Ты безумец, — зашипела мать, ничуть не заботясь о том, что ее могут услышать слуги и рабы. — Отдать мою дочь этому…
— Твои возражения несколько запоздали, — ответил дядя, мыслями бывший вовсе не с ней, а с женой, рожавшей его сына. Или дочь. Но весь дворец молился о сыне. — И решение об этом браке принимал не я, а тисрок. Я лишь выбрал достойнейшую из невест этих земель. Или ты хочешь, чтобы Ильсомбраз взял в жены дочь кого-то из моих врагов?