========== Глава седьмая ==========
В убранных бирюзовыми драпировками покоях стояла гнетущая — мертвая — тишина.
— Ты не можешь ехать, — сказал Ильгамут, глядя на дрожащие, лишенные таких привычных колец и браслетов руки жены в кроваво-красных рукавах. Заостренное белое перо выскальзывало из ее пальцев уже трижды. — Ты всего несколько дней, как родила.
— Я поеду, — ответила Джанаан бесцветным, едва слышным голосом. Будто от нее только и осталось, что ее тело, пустой сосуд, подобный статуям Зардинах в храмах богов, а душа… оказалась заперта под тяжелой прямоугольной крышкой саркофага из красного дерева. — Так быстро, как только смогу. Но я поеду. Только я вправе принести ему такие вести. И только я вправе привезти ему тело его сына.
Свернувшаяся в кресле, прижав колени к груди, Альмира — комочек темно-красных волос и алых шелков, шевелившийся лишь для того, чтобы промокнуть глаза, если из них вновь начинали течь слезы, — судорожно выдохнула, но даже не помыслила о том, чтобы что-то сказать. И заплакала вновь, не понимая, почему боги вдруг оказались так жестоки к ней. Почему… боги покарали невиновного — шестнадцатилетнего мальчика — за грех его матери и отца.
— Джанаан…
— Ты нашел ее? — спросила жена всё тем же бесцветным голосом, не поднимая покрасневших глаз от выведенных на узкой полосе пергамента черных строчек. Ильгамут видел написанное так четко, словно это письмо было выписано прямо у него перед глазами. Огненными буквами.
Любовь моя, я молилась о нашей встрече с того самого дня, как ты услал моего мужа прочь от Ташбаана, но ныне я молюсь лишь о том, чтобы милосердные боги позволили мне повернуть время вспять. Наш сын убит. Отравлен подлой змеей, возомнившей, что она вправе судить нас за любовь. Я прибуду в Ташбаан не позднее первого летнего месяца и молю, чтобы ты не отказал Ильсомбразу в чести упокоиться рядом с его великими предками. Как молю и о правосудии.
— Она прячется в доме своего мужа.
Ускользнула в суматохе на одном из лучших его жеребцов, пока они пытались понять, кто… как… Пока он сам пытался добиться от плачущей, не способной связать и двух слов племянницы, где она взяла это вино и почему принесла именно Джанаан. Альмира рыдала у него на груди и лишь повторяла, что не знала, не знала и не хотела, а Джанаан выла, как раненая волчица, и гладила пальцами застывшее, мокрое от ее слез лицо сына.
— Так возьми его штурмом.
— Она моя сестра, Джанаан. Что ты прикажешь мне делать с этим?
Она повернулась так, словно малейшее движение причиняло ей боль, сравнимую с ударом копья, посмотрела на Ильгамута пустыми глазами и ответила равнодушным шепотом:
— Ты ждешь приказа от моего брата? Хорошо. Пусть она проживет еще несколько месяцев, но я клянусь Ташем и Азаротом, что она не скроется от правосудия ни в одних землях этого мира. Где бы она ни пряталась, куда бы ни бежала, мы настигнем ее и покараем, даже если для этого мне придется пожертвовать богам собственную жизнь.
Будто она и не помнила, что была матерью еще троих детей. Была матерью новорожденного младенца и двухлетней девочки, нуждавшихся в ней куда сильнее, чем Ильсомбраз. Ильсомбраз… уже не нуждался ни в чем.
— Джанаан.
— Я не стану повторять ему твои слова, — ответила она чуть громче, и Ильгамуту вновь стало жутко от одного только звука этого сорванного голоса. Что значили клинки и бичи в сравнении с отчаянием женщины, слышавшей, как ее любимый сын испустил последний вздох. — Я скажу… что мой возлюбленный супруг будет сражаться до последней капли крови, чтобы покарать убийцу моего сына. Но ты и сам знаешь, что тебе лучше не подводить моего брата.
Да пусть наденет его голову на копье. Пусть… избавит его от необходимости тащить на плаху родную сестру, поскольку приговор за смерть Ильсомбраза… тоже будет смертью. Рабадаш не смилостивится. И даже если он и захочет проявить милосердие к безумной женщине… Джанаан ему не позволит.
Но их беды не заканчивались даже на этом.
— Я поеду с вами, госпожа, — едва слышно сказала Альмира, когда на письме в Ташбаан остался красный оттиск печати с обвивающей лотос змеей.
— И речи быть не может, — отрезал Ильгамут, оборачиваясь к ней, а Джанаан повернула голову и вдруг посмотрела на Альмиру так… будто понимала. О, небо, подвластное Ташу, и преисподняя в огне Азарота, да что еще они удумали?! — Я запрещаю.
— Ты не можешь, дядя, — прошелестела Альмира, и глаза у нее вновь наполнились слезами. — Я своей рукой подала ему этот кубок. Мою участь решит тисрок.
И обезглавит ее лишь за то, что она ничего не знала?
— Джанаан, — вновь попытался Ильгамут, и в ее зеленых, словно пара аквамаринов, глазах тоже блеснули слезы.
— Ты прав, она твоя сестра, — сказала Джанаан, поднимаясь с резного стула — зашелестели алые ткани, зазмеились по груди длинные темные косы — и сжимая запечатанное письмо до белых пальцев. — У тебя есть сын, что унаследует твои земли. И я люблю и почитаю тебя, как и прежде, — голос у нее сорвался, но стоило лишь шагнуть вперед, как она мгновенно отшатнулась от него, ухватившись дрожащей рукой за край стола. — Но если такова воля богов, и ее кровь будет на моих руках так же, как на ее — кровь моего сына… Я останусь в Ташбаане.
Ильгамут знал, что не прав. Что она истерзана горем и всё же находит силы помнить о муже. Но не мог не подумать о том, что ему померещилось в этих словах безжалостное… «Останусь с ним».
***
Ветер дул с востока, неся с собой запах соли и играя с прозрачными газовыми шторами на широко распахнутых окнах. Всех оттенков синего, отчего казалось, что море подошло к самым стенам дворца, вздыбилось волной над широкими подоконниками и вот-вот хлынет через них в заполненную светом, голосами и запахами залу. Одну из малых, с такими же синими, как и шторы, шелковыми драпировками по стенам и расцветшими в высоких серебряных вазах орхидеями с фиолетовыми лепестками. Большую, как сказала Ласаралин, не открывали с самой зимы.
Сама она сидела, постукивая пальцами в полудюжине колец — на указательном и вовсе блестело сразу два ободка из красного золотого, — покачивала головой со сложной, украшенной рубиновыми гребнями прической, и недовольно хмурила брови в ожидании, пока слуги наконец почистят для нее апельсины. Такой же красные, как и ее верхнее парчовое платье с разрезными рукавами, подпоясанное белоснежным кушаком и обнажающее тонкие, почти прозрачные рукава нижнего. По ташбаанским меркам вечер выдался прохладным и даже промозглым.
— Прекрасная погода, — прощебетала тем временем Ласаралин, прежде чем поднести к губам апельсиновую дольку.
— Мне казалось, — заметила Аравис, — в летние месяцы в Ташбаане не раздают дрова.
Для бедняков, что не могут купить их сами. Прежде Аравис и не задумывалась об этом — да и кто бы рассказал об этом дочери благородного тархана, — но принцесса Арченланда неожиданно узнала о Калормене гораздо больше, чем прежде знала тархина. О дровах, впрочем, она вспомнила случайно: из-за донесшегося от мужского стола вопроса Великого Визиря.
— Жрецы говорят, с моря идет чудовищный шторм. Не прикажете ли, повелитель — да живете вы вечно — послать слуг в бедные кварталы?
Тисрок перевел на него скучающий взгляд — до этого он разговаривал с Кором и, судя по всему, не язвил в ответ на каждое слово лишь из необходимости всё же перезаключить эти злосчастные торговые соглашения, — и качнул головой:
— Пошлите за тарханом Камраном, раздача дров для бедняков в его ведении. Помнится, — щелкнул тисрок пальцами в острых рубиновых перстнях, — три дня назад он жаловался, что караван из Тибефа запаздывает, а у него остался лишь каменный уголь. Да и того хватит только на храмы.