Под конец пути ее отчаяние достигло пика. Одетый в кровавые цвета Зулиндрех, морская жемчужина Калормена, смотрел на принцессу Джанаан тысячами глаз — смотрел на саркофаг из красного дерева, будто видел его сквозь такие же красные стены одной из повозок, — а единственная ночь, проведенная в дворце над морским побережьем, стала едва ли не худшей в жизни Альмиры. Едва она смыкала глаза, как перед внутренним взором вновь возникало льющееся в кубок рубиново-красное вино.
Но Ташбаан всё же был страшнее. В Ташбаане… ждала смерть. Не та — невообразимо далекая, почти призрачная, — которую она призывала на свою голову в миг отчаяния в Джаухар-Ахсане, а настоящая — холодная, как лезвие топора, равнодушная, как окровавленная плаха, — терпеливо ждущая за черными стенами. Знающая, что жертве не скрыться, что рано или поздно та всё равно доберется до города богов. Как ни старайся отсрочить этот миг… Пусть они останавливались едва ли не в доме каждого встречного тархана, желавшего почтить память так рано ушедшего из жизни сына принцессы, пусть их задержал еще на несколько дней внезапно налетевший ураган… Бежать было некуда.
Нужно было остаться. Нужно было подчиниться дяде. Да знал ли он вовсе… чтó замыслила его жена?
Когда они остановились с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана — целых пять миль, о, благодарение Зардинах, Госпоже Вод и Царице Ночи, пославшей им навстречу шторм и укрывшей мир своим черным плащом прежде, чем принцесса могла бы решить, что проделает остаток пути в ночной тьме, — Альмира едва не разрыдалась от счастья. Еще одна отсрочка, еще один вечер жизни, пусть и с постоянными мыслями о нависшем над ней топоре… Заснуть она так и не смогла, как ни старалась, и испуганно вскочила на ноги, услышав сквозь вой набиравшего силу ветра ржание лошадей и незнакомые — слишком властные для слуг и воинов принцессы — голоса.
Какая-то часть разума твердила остаться в шатре, спрятаться от тех, кто примчался сюда под покровом ночи, не страшась идущей с востока бури, но… Она потомок бесстрашных южных тарханов, и если такова судьба, то она встретит свою судьбу с высоко поднятой головой, а не забьется в угол в слезах и ожидании, пока ее вытащат оттуда силой. Она не будет прятаться! Она…
Остановилась в растерянности и забыла даже, что должна поклониться, разглядев в разгоняемой факелами темноте его лицо. Не потому, что испугалась чужого величия — хотя должна была, столкнувшись с тем, кого благословили сами боги, — а потому, что вдруг поняла: она уже не помнит лица своего жениха. Одни только эти черные, подведенные синевой глаза. Так как же могла ее мать, не видевшая тисрока больше десятилетия, с такой уверенностью решить, что именно он был отцом тархана Ильсомбраза?
— Повелитель, да живешь ты вечно, — только и смогла пролепетать Альмира, запоздало упав на колени и мазнув выкрашенными косами по земле. — Я тархина Альмира, племянница тархана Ильгамута и дочь… я… Я умоляю о справедливом суде. Клянусь всеми богами, что я не ведала…
Она должна была начать с витиеватого приветствия, должна была произнести еще дюжину тяжеловесных церемониальных фраз, но растерялась вновь, чувствуя, как в груди испуганно замирает сердце от одной только мысли, что перед ней действительно калорменский тисрок. Она узнала бы его даже без этого темного венца с острыми, будто наконечники копий, зубцами, вспыхивающими на свету прозрачными ромбами алмазов. Узнала бы по одним только глазам. Глазам бога, смотрящим на нее с лица, которое… Да могло ли оно вообще принадлежать смертному мужчине?
И разве может простой смертный так легко читать в мыслях других людей?
— Моя сестра жестока лишь на словах, — ответил тисрок без приветствия, и его голос будто окутал ее, несчастную и потерянную, тяжелым бархатным плащом. — Тархан Ильгамут привезет убийцу ее сына в Ташбаан не позднее, чем через дюжину дней.
Привезет? Так стало быть… он написал в Ташбаан, когда… Но почему не написал жене? Или… это она промолчала? Из ненависти? Из мести? Или… попросту забыла, как обещала Альмире смерть?
— Но… что будет со мной, повелитель? Да продлят боги твои лета до скончания времен.
Какую участь он изберет для нее?
— Шараф, — бросил тисрок одному из мужчин в его свите. — Ты возьмешь ее в жены, если принцесса Нарнии тебе откажет.
— Я? — растерянно повторил тот, пока Альмира пыталась понять, кто он, раз просит руки настоящей принцессы. И толком разглядеть его лицо в полумраке среди мечущихся на ветру факельных отблесков. — Ты доверишь южные рубежи мне?
— У тархана Ильгамута есть наследник, — жестко, с металлом и ядом, ответил тисрок, но второй мужчина и не подумал умолкнуть при одном только звуке этого разом ставшего таким страшным голоса.
— Всего один. Да, к тому же, младенец. А пути богов неисповедимы для простых смертных, и…
— Если такова будет их воля, — процедил в ответ тисрок, не позволив ему закончить, — то я доверю Юг тому сыну, что родит тебе тархина. Вы же останетесь в Ташбаане.
Альмира была готова рухнуть на колени еще раз — если бы уже не стояла на них, — умоляя о снисхождении лишь за то, что она слышала подобные дерзости из уст… еще одного ее жениха, но сам он и бровью не повел, будто не понимал, что ходит по самому острию сабли.
— И ты согласен видеть ее каждый день в собственном дворце?
Тисрок посмотрел на него так, словно услышал какую-то глупость и теперь ждал, когда ее исправят. Потом сказал, мгновенно и будто устало понизив голос:
— Счастье Калормена, что Зайнутдин так и не стал его правителем. Ни ты, ни он не способны понять, что желания тисрока не имеют никакого значения.
И прошел мимо Альмиры, к распахнувшемуся ему навстречу тяжелому пологу шатра.
— Прошу вас, тархина, — сказал второй мужчина, делая шаг вперед, и протянул ей руку в тяжелых самоцветных перстнях. — Поднимитесь.
Альмира не посмела спорить. И бросила еще один взгляд на его лицо. Старше тархана Ильсомбраза — намного старше, — но вместе с тем… намного моложе тисрока.
— Мой брат жесток, — продолжил он, не выпуская из пальцев ее руки, и Альмире захотелось упасть на землю вновь. Принц?! О, милостивая Зардинах, как можно… отдать ее, запятнавшую руки кровью невиновного, принцу всего Калормена?! — Но лишь с теми, кто повинен в грехах предательства и убийства. Он знает, что вы лишь невинное орудие в руках истинного зла. Не ваша вина, что оно воспользовалось этой невинностью.
— Благодарю вас, мой господин, — пролепетала Альмира, не зная, что еще ответить. Разве… заслужила она столь ласковые слова?
— Если этому браку суждено быть, — продолжил принц, — то я клянусь всегда быть вам добрым мужем и защитником.
— Вы… слишком добры ко мне, господин. Но если… — попросила Альмира, вдруг почувствовав прилив сил, — такова воля богов, то позволите ли вы мне искупить вину перед тарханом Ильсомбразом, дав его имени новую жизнь?
— Если таково ваше желание, тархина, то я буду счастлив его исполнить, — почти улыбнулся принц и перевел взгляд на темный шатер у нее за спиной. — Но брату моему этого говорить не стоит. Пока что. Боюсь, сейчас ни он, ни моя сестра не оценят вашей добродетели.
Альмира судорожно выдохнула, не понимая, почему небеса вдруг оказались так милостивы к ней, и разрыдалась, не в силах больше сдерживать чувство облегчения. И не нашла сил, чтобы отстраниться, когда принц осторожно привлек ее к себе, положив ладони на ее вздрагивающие плечи.
***
Тяжелую душную темноту в шатре разгоняла лишь одинокая медная лампа с тонущим в густом масле фитильком. Джанаан поднялась ему навстречу — багровая тень в шелестящих от малейшего движения шелках, — едва шевельнула пальцами, указав слугам на выход из шатра, и упала в протянутые к ней руки. Замерла без движения — одни только плечи вздрагивали под сжавшими их пальцами — и прошептала срывающимся голосом: