— Ваш брат напал на нас без предупреждения, — напомнил Кор тем мягким тоном, каким всегда говорил другим людям неприятную, но необходимую правду. Принцесса повернула к нему лицо и вдруг улыбнулась почти весело. Словно… эти слова искренне ее позабавили.
— Прекрасно, Ваше Высочество. Продолжайте ждать предупреждения от ваших врагов. Пусть воины Арченланда гибнут сотнями из-за вашей беспечности. Пусть воины Калормена захватывают ваши земли и замки, не потеряв и дюжины человек. Потому что вы вновь оказались не готовы защищать свое. Калормену, — сказала она с кривой улыбкой, — ваша наивность по нраву.
И повернулась на каблуках, не дожидаясь ответа. Не собиралась его дожидаться.
«Средь бед мой дар окреп: Медеей стала я».
Сенека, «Медея».
========== Глава девятая ==========
Над городом богов собирались тучи. Угольно-черные, кудлатые, словно выписанные на бледно-голубом небе плавными мазками пушистой кисти, и такие тяжелые, что они нависали над самыми крышами домов, над раскинувшимися на них садами и над острыми узкими башнями вокруг купола ташбаанского дворца. Скрывали солнечные лучи, оставляя сухой земле лишь бледное подобие серых теней вместе ярких угольно-черных, всегда рождавшихся в этот час под слепящим калорменским солнцем.
В Ташбаан шла смерть. Стелилась за ним, прячась под шелестящими полами плаща, словно рождающийся из самой земли черный туман. Словно поднимающийся из глубин преисподней дым, слепо рыщущий, тянущий извивающиеся щупальца, пробирающийся сквозь все засовы и молитвы. Клубилась в дворцовых коридорах, таилась за поворотами, встала стеной перед высокими двойными дверьми, словно говоря, что все надежды напрасны, все мольбы останутся неуслышанными. Двери распахнулись беззвучно, прозвенели шпоры на запыленных сапогах, и на несколько ударов сердца в кабинете с высокими стрельчатыми окнами повисла гнетущая, такая же тяжелая, как и тучи за ними, тишина.
Глаза в глаза, как сошедшие в схватке смертельные враги. Вот только оружием уже были не мечи, а слова. А значит… ему не победить. Тисрок тоже это знал.
— Вы не слишком-то торопились, благородный тархан.
— Увы. Мне пришлось взять штурмом дом мужа моей сестры и обезглавить его, когда он встал у меня на пути, защищая жену.
А ей даже не хватило совести заплакать. Лишь проклинать его, когда с его сабли капала на пол темная кровь и расползалась пятнами на выложенных розовым мрамором звездах, будто разъедая их изнутри. Так же, как ее предательство разъело всю их семью.
Посмотри, что ты сделала с нами. Посмотри!
Ты… убийца! Он был тебе верным соратником! А ты… И ради кого?! Сами боги проклянут ее и низвергнут во мрак, а ты…!
Значит, я паду вместе с ней!
Они связаны до конца его дней. Даже если она покинет его первой… он пойдет за ней в любую тьму.
— Как печально, — равнодушно ответил тисрок, но взгляд его будто хлестнул черным кнутом, оставляя на лице еще один пылающий рубец.
А ведь когда-то… в багровых песках Юга, в серых степях Запада, у подножия скалистых северных гор… они были почти братьями.
Что с нами стало, мой принц и господин? Что с нами сделал этот мир?
— Я умоляю о милосердии для моей сестры. Она лишь безумная женщина, возомнившая, что она вправе судить тех, кто стоит гораздо выше нее. Она…
Пусть будут хоть галеры, но не смерть на плахе. Нет. О чем он, в самом деле, думает? На галерах Изельхан умрет в мучениях. Топор для нее милосерднее. А он не оставит ее детей. Это единственное, что он теперь может для них сделать.
Что же… с нами стало за каких-то десять лет?
— Ты хочешь, чтобы и тебя отравили?
Рабадаш подумал о том же. Он вспомнил, как и Ильгамут, о свисте сабель и стрел в раскаленном мареве, о громе копыт несущейся с холма конницы и о победном смехе, на короткое мгновение объединявшим даже принцев с простыми копейщиками. О жаре ночных костров и о сотнях рассказанных подле них историй и шуток. О кислом вине, которое никогда не подадут к столу тисрока, но которое так легко и привычно пьется именно там — в затерянных в ночи и времени походных лагерях.
— Моя сестра не посмеет более искушать судьбу.
— Я говорю не о твоей сестре, Ильгамут, а о своей. Она не успокоится, пока не добьется справедливости, и если ты встанешь у нее на пути, она убьет и тебя. Даже… — голос у него будто сорвался, и усталый взгляд устремился куда-то в сторону, словно сквозь стены дворца в поисках… — Несмотря на всю ее любовь к тебе.
А мы никогда не сможем поделить эту любовь. Она не в силах любить лишь кого-то одного, верно?
— Я не вправе спорить с самим тисроком, если он желает…
— Я не был с ней, — ответил Рабадаш, заставив осечься на полуслове, и в тяжелых тучах будто проглянул на мгновение луч света, вспыхнув багровыми искрами на его красном кафтане и золотыми — в длинных волосах. Словно охватившее тисрока на один удар сердца сияние. Милосердие… которого Ильгамут не ждал. — Ни разу с того дня, как она переступила границу в отмеренные мне десять миль. И не ей решать, каким будет приговор убийце ее сына.
Я правлю Калорменом, а она лишь моя верная подданная. Вы оба. И вы подчинитесь моему решению.
Ильгамут промолчал. Скользнул взглядом по пергаментам на столе из красного дерева — не пытаясь что-либо прочесть, а лишь ища в себе решимость, чтобы… Солнце проглянуло в черных тучах еще раз, вспыхивая золотом и серебром в бледных газовых шторах, распадаясь искрами и преломляясь радугой на хрустале пузатой чернильницы.
— Я не хозяин ей, мой господин. И я не вправе лишать ее любви, что придавала ей сил всю ее жизнь.
В черных глазах сверкнули и мгновенно угасли почти веселые искры. Но Ильгамут заметил.
— Желаешь, чтобы и тебя покарали за чужой грех? Я уже проклят. И я утяну ее за собой, хочу я того или нет. Потому что она не отступит, даже если я сам прокляну ее в ответ на ее упрямство.
— Это проклятие, — ответил Ильгамут, — пало на одного. Едва ли его силы хватит на то, чтобы справиться с троими.
Тисрок не ответил. Отвел взгляд так, будто не знал, что сказать, и по мозаичному полу пролегли золотые полосы света. Повелитель Ветров призвал верного восточного слугу, чтобы тот приподнял завесу над городом богов и напомнил им, что…
— С тебя довольно и того, что ты правишь нашими жизнями.
Сердца же оставь нам.
— Она ждет тебя, — сказал Рабадаш вполголоса, упрямо глядя куда-то в сторону, и Ильгамут не стал спорить. Ответил лишь коротким отрывистым поклоном. Каким они всегда приветствовали его перед началом сражения, не тратя времени на пустые церемонии.
Ты можешь оборвать наши жизни одним ударом. Но не тебе решать, какой путь мы изберем после смерти.
Джанаан и в самом деле ждала. Стояла в конце длинного светлого коридора — уже знала, что он во дворце, — куталась в длинную красную накидку и молчала, словно… в ожидании приговора. Но глаза не опустила, даже когда между ними не осталось и ярда.
— Я не для того сражался с твоими врагами, чтобы потерять тебя теперь.
— Этого врага тебе не победить, — ответила Джанаан едва слышным голосом.
— Нет, — согласился Ильгамут. И протянул к ней руку.
Твой брат это знает. Потому и не позволит мне сражаться. И потому я пойду за ним до конца.
***
Ласаралин отставила серебряный кубок с прохладным шербетом, едва услышав шаги у нее за спиной — узнавала его даже по такой малости, ведь увидеть, как Аравис, еще не могла, — и вскочила на ноги, едва не опрокинув резное кресло.
— Мой господин, — сказала она, склоняясь так низко, что ее волосы почти коснулись мраморного пола. — Я слышала, во дворец прибыл тархан Ильгамут.