— Вам нехорошо, дорогая сестра? — забеспокоилась Изельхан, мгновенно заметив этот жест. — Уже подошел срок?
— Нет, — отмахнулась Джанаан и щелкнула пальцами, приказывая подать ей любимый палантин из золотистого меха. Из пустыни за высокими городскими — в десятки футов высотой — стенами уже наползал извечный ночной холод. — Я оставлю вас ненадолго, дорогая сестра. Мы ждем моего сына к завтрашнему полудню, — если только Ильсомбраз, как истинный сын своего отца, не решит пронестись по пустыне посреди ночи. — И я должна проверить, всё ли готово к его приезду.
— Не зря сатрапия так процветает в последние годы, — ответила Изельхан с тонкой улыбкой на губах. — Ни одна из ее прежних властительниц не пеклась о каждой малости с той же внимательностью, что и вы, сестра.
Джанаан улыбнулась, но не поверила ни единому слову. Будь Изельхан искренна, и не стала бы так пристально следить за тем, как тяжело теперь поднимается из кресла Жемчужина Калормена и любимая сестра великого тисрока. И как сильно отекают у нее по вечерам пальцы. Кольца она снимала уже к полудню.
Заниматься приготовлениями самолично Джанаан, впрочем, не собиралась. И в первом же коридоре остановила уже спешащую ей навстречу женщину в зеленом и серебряном шелке. Длинные, переплетенные жемчужными нитями волосы летели за ней языками пламени и на мгновение окутали плащом до самых колен, когда она остановилась и склонила голову в приветствии.
— Всё ли готово? — спросила Джанаан, успев насторожиться при виде такой поспешности.
— Разумеется, госпожа, — улыбнулась любимая наложница мужа, и глаза у нее вспыхнули расплавленным серебром при свете зажженных по стенам свечей в пузатых стеклянных лампах. — Господин вернулся из дозора.
Вернулся? О, слава Ташу и Азароту, и Зардинах, покровительствующей всем влюбленным. Сколько бы ни говорили калорменские тарханы о своем бесстрашии и удаче в бою, но знать, что каждый раз она отпускает его на встречу не с такими же тарханами, а с краснолицыми безбожниками, было выше ее сил.
— Вилора, ты прекраснейшее из созданий Таша, и без тебя я бы погибла в тоске и ожидании, — ответила Джанаан и протянула к ней руки. Поцеловала в улыбающиеся губы и спросила: — Он у себя?
— Он будет ворчать, что провел в седле трое суток, госпожа, — хихикнула наложница, бережно обнимая ее за плечи, словно статуэтку из калаварского хрусталя. — Я приведу девочек.
— Дитя небес, и чем я только заслужила такого милого друга, как ты? — спросила Джанаан и поцеловала ее еще раз.
— Это мы не заслужили такую отважную и милостивую госпожу, — ответила Вилора и отстранилась, уступая ей путь.
В покоях с золотистыми драпировками и панелями из белого дуба по стенам едва успели зажечь свечи. Джанаан остановилась в таких же белых дверях, глядя, как золотятся на свету высветленные краской вихры его волос, обрамляя резкий, будто выточенный из бронзы профиль и падая на смуглый лоб, а затем окликнула дрогнувшим голосом:
— Любовь моя.
Ильгамут повернулся на каблуках, и пламя свечей высветило рассекающий левую щеку и скулу шрам. И вспыхнуло золотыми искрами в карих, тонко подведенных синевой глазах.
— Моя госпожа.
— Чего желает мой господин? — спросила Джанаан, делая первый шаг вперед и не сводя взгляда с его улыбки.
— Я мечтаю лишь о том, чтобы обнять мою возлюбленную. Если она позволит.
Ибо не пристало благородному мужчине приближаться к женщине, едва сбросив с плеч сплошь покрытый красной пылью кафтан и не смыв запах лошадиного пота. О боги, да какое ей дело до его коня?!
— Обнять, милостивый тархан, позволю, — согласилась Джанаан и спрятала лицо у него на груди. — О, как же я тосковала по тебе, любовь моя…
По золотистому ковру на полу пролег первый серебряный луч. Над увенчанным хрустальным куполом Сердцем Пустыни поднималась белоликая луна, обращая красноту барханов в цвет запекшейся на черном плаще крови.
***
Резные двери в покоях калорменского тисрока украшали сложные переплетающиеся узоры. Будто дюжины сабель схлестнулись в смертельном поединке, и дерево дверей покраснело от уже пролившейся крови врагов. Принц Шараф остановился в шаге от высокого порога — целой ступени из белого с розоватыми прожилками мрамора, — помедлил, недовольно отмахнувшись от вопросительных взглядов дворцовой стражи, и всё же шагнул, чувствуя, как замирает сердце, на эту ступень, толкнув двери без стука.
— А так можно? — донесся до него растерянный голос тархины Ласаралин, и первыми в глаза бросились ее длинные, блестящие от масел волосы, падающие на грудь в низком вырезе длинной белой блузы, тесно облегавшей ее руки и стан, но разрезанной спереди от колен до самого живота. Тархина хмурила тонкие черные брови полумесяцами, постукивала босой ногой — на белых шелковых шальварах тоненько звенели в такт серебряные монеты, — и не сводила взгляда с расчерченной на белые и красные клетки доски для шатранджа.
— Если хочешь лишиться слона, — ответил старший брат и поднял на Шарафа черные глаза. — Что?
Вставать с разбросанных по полу подушек, разумеется, не стал. Даже не сел — экая невидаль, босой и полуодетый, в одной только тунике и шальварах, тисрок играет с женой в шатрандж, — а вот точно так же опиравшаяся на локоть тархина выпрямила спину и отбросила за спину черные локоны. И подбородок подняла, как истинная царица.
— Арченландское посольство добралось до Великого Оазиса и встретилось с визирями, — ответил Шараф и замялся вновь. — И… Похоронная процессия из Джаухар-Ахсаны задерживается, они попали в бурю на пути к Айзер-Раушу и были вынуждены…
Рабадаш молча кивнул — лицо у него застыло бронзовой маской, а глаза будто превратились в высохшие бездонные колодцы, — и вновь опустил взгляд на доску с медными и серебряными фигурами. Тархина Ласаралин робко посмотрела на него, затем на доску, разомкнула подкрашенные губы, будто хотела что-то сказать, но никак не могла подобрать слова, и Шараф решился. Подсказал громким шепотом, закрывшись от старшего брата рукой.
— Конем!
Тархина подняла на него растерянные темно-голубые глаза с прорисованной до самых висков подводкой и спросила точно таким же шепотом:
— Куда?!
— Сюда, — ответил Рабадаш ровным голосом и постучал пальцем по острому навершию собственного слона. А затем качнул головой и негромко, будто придушенно засмеялся. В глазах тархины блеснули слезы, и она протянула руку, крепко сжав его пальцы.
На доску и не взглянула.
========== Глава третья ==========
На подъезде к Ташбаану неожиданно начался дождь. Уже сверкали на солнце облицованные медью и бронзой крыши дворцов и храмов, зеленели благоухающие сады по берегам реки Сахр, чернели чуть в стороне от широкого тракта мрачные, зловещие даже в самый разгар дня ульи древних Усыпальниц, как вдруг с востока задул пронизывающий до самых костей ветер. Затрепетали плащи и рвущиеся из пальцев накидки, беспокойно заржали лошади, загарцевав в клубах поднявшегося белого песка, а всегда такое яркое голубое небо вдруг затянуло тяжелыми, почти черными тучами, и те мгновенно прорывались стеной ледяного дождя.
— Милосердные боги! — воскликнул один из посланных им навстречу визирей, и Аравис не вскинула брови в удивлении лишь потому, что была слишком занята попытками укрыться от дождя под своей накидкой. Милосердие в Калормене? Да еще и от богов? Едва ли.
— Сама Зардинах, Госпожа бурных рек и прохладных озер, являет вам свое благословение! — поддержал первого визиря второй, пытаясь перекричать разразившуюся над головами бурю, но Аравис почудилась насмешка в этих высокопарных словах. С чего бы Зардинах радоваться появлению в ее землях верующих в милость Великого Льва?
Возлюбленный муж, судя по задумчиво блеснувшим глазам — на закрытом платком лице только их и было видно, но Аравис давно и без труда понимала, о чем он думает, даже по малейшему движению его бровей, — явно подумал о том же. Калорменские боги уж точно не желали видеть их обоих в стенах Ташбаана после того, как они… испортили нынешнему тисроку грандиозную военную кампанию. Впрочем… сама кампания казалась грандиозной по меркам разве что Арченланда. Но вот последствия неожиданно ударили по Калормену с почти той же силой, с какой он собирался нанести удар северным королевствам.