Муж молча повернул голову и смерил ее таким многозначительным взглядом, словно хотел спросить, давно ли успело постареть ее собственное сердце. Но вместе с тем будто оттаял.
— Калормену ведь не будет вреда, если его принц всего лишь нанесет визит нарнийской принцессе, мой господин, — решилась добавить Ласаралин, хотя знала, что теперь ступает на очень опасную почву. — Наши послы живут там долгие годы, и… — она осеклась, поняв, что не сможет закончить эту фразу, не напомнив о его унижении, но муж неожиданно качнул головой, будто задумался над ее словами всерьез, и ответил ровным, почти безмятежным тоном:
— Сдается мне, вы вздумали заключить соглашение у меня за спиной.
— Мы одна семья, — напомнила Ласаралин, надеясь, что если они оба и рассмеются в ответ, то хотя бы в собственных мыслях. — Интересы династии всегда будут для меня на первом месте. Твои интересы. Но если наш брат убежден, что сможет добиться успехов в Нарнии…
Успехов, которых не добился другой принц. Ни миром, ни войной. Упаси Таш их обоих, и ее, и Шарафа, если эта мысль сейчас посетит и Рабадаша. Нет. Если она посетила саму Ласаралин, то он уж точно подумал об этом, еще когда Шараф упомянул нарнийскую принцессу в первый раз.
Но муж неожиданно хмыкнул и развернул лежащую на подлокотнике руку ладонью вверх.
— Я позволю ему, если тебя это порадует.
— Меня радует всё, что делает мой господин, — ответила Ласаралин и вложила пальцы в его ладонь, пока он не передумал.
— Лжешь и не стыдишься, — отрезал Рабадаш, но руку не отнял. И на мгновение нахмурил брови. В конце залы распахнулись высокие двойные двери из черного дерева.
А Ласаралин растерялась. Должно быть, в глубине души она по-прежнему ждала увидеть ту нескладную девочку, вечно возившуюся то с собаками, то с лошадьми — отчего разило от нее отнюдь не благовониями и притираниями, — и оказалась не готова к тому, что столкнется взглядом с… принцессой. Увидит гордо поднятый подбородок, заплетенные лишь косами, но почему-то придающие царственный вид волосы — словно она говорила, что ее красота не нуждается в жалких украшениях и лентах, — и такую уверенность в темных глазах, будто даже боги не были ей указом. Не каждый мужчина смел смотреть так открыто, как…
Аравис? Это… Аравис? Она едва подвела глаза черной краской — уж такие мелочи Ласаралин подмечала с первого взгляда, — надела слишком простое в сравнении с калорменскими арченландское платье — лиловое, цвета, который Ласаралин едва ли решилась бы даже примерить, — но выглядела так… что Ласаралин захотелось малодушно отвернуться. Даже вскочить и выбежать из залы, будто ее собственное винно-красное сари было нищенскими лохмотьями, а серебряная и алая краска на лице — обыкновенной уличной грязью. Будто она последняя… рабыня, не смевшая даже поднимать глаза на эту красавицу. Ласаралин привыкла, что из них двоих она всегда была красивее. А теперь… Аравис забрала и это? Разве ей мало смелости и острого ума, каких у Ласаралин не было никогда? Разве… нельзя было оставить ей хоть что-то?
Она даже не сразу поняла, когда старая подруга заговорила. Видела, как двигаются ее нетронутые краской губы, слышала незнакомый мелодичный голос, и поняла, что Аравис произносит слова соболезнования, лишь когда та уже замолчала. И возникшую вокруг Ласаралин тишину вдруг разрезал ледяной голос мужа.
— Мужчины ведут беседы с мужчинами, тархина Аравис. Вашему отцу следовало уделять больше внимания воспитанию детей. Но он, я полагаю, был слишком занят своими заговорами. Ясаман, — бросил Рабадаш, не поворачивая головы. — Проводи тархину к ее месту.
Как?! За стол не к женам тарханов, а…?
Арченландский принц — красивый, светловолосый, с таким открытым и почти наивным лицом, — конечно же, не понял. Должно быть, решил, что Аравис застыла, потрясенно распахнув глаза, из-за того, что ее не сочли равной мужчинам. Но вмешаться не успел.
Аравис качнула головой, не позволяя вступиться за нее, и ответила таким же ледяным тоном.
— Как вам будет угодно.
И вдруг бросила на Ласаралин такой взгляд, словно та и в самом деле была последней нищенкой, не вызывавшей у благородных женщин ничего, кроме отвращения.
***
Дьявол! Проклятый ташбаанский дьявол! Как он посмел?! Ее, дочь и сестру правителей Калавара, ведущую свой род от самого тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, за стол к…!
— Аравис.
А она тоже хороша! «Как вам будет угодно»! Добавила бы еще «милостивый господин», да пожелание вечной жизни не забыла! Ниже падать всё равно уже некуда! Мало того, что этот мерзавец при всем дворе отказался признать ее брак, так еще…!
— Аравис!
Нет, если бы Кор вмешался, это была бы чудовищная ошибка! Он чужак, и один Лев ведает, что взбредет в голову этому дьяволу, если он вспомнит, кто именно предупредил арченландцев десять лет назад! Но она…! Она тархина по праву рождения! И она позволила этому…!
— Аравис! Ты хоть слышишь меня, нет?!
На плечи легли чьи-то руки, и в кровавой пелене перед глазами проступило растерянное лицо мужа. О, мой милый, в глубине души ты так и остался мальчиком Шастой, таким одиноким в этом огромном мире, таким потерянным среди бесконечных калорменских дорог и… Ты совсем не понимаешь, что он сделал, не так ли?
— Аравис. Я знаю, это было грубо, и…
И решил, что жена спустила оскорбление ее отца, поскольку не хотела в первый же день сорвать переговоры с этим дьяволом? О, если бы! Ее отец мертв, и ему нет дела до чужих речей.
— Аравис.
— Жены, — выдохнула она, — не сидят за одним столом с наложницами.
— Что? — переспросил Кор. Должно быть, решил, что ослышался.
— Никогда, — продолжила Аравис, не слушая его. — Я знала… что не сяду за один стол с тобой, но… Нет, подумать только! — вырвался из груди неожиданный и почти истеричный смех. — А она сидела! Да еще и так привычно! Ты видел? Видел? Да она же всегда там сидит! За одним столом с мужчинами! Может, еще и в разговорах участвует, а?! А я, значит… наложница?!
— Почему ты не сказала? — спросил Кор, по-прежнему не понимая и половины.
О, Великий Лев, пусть она заносчива и жестока, но Ласаралин — Ласаралин, которую в жизни не интересовало ничего, кроме платьев и драгоценностей! — тоже не смыслила и половины в тех разговорах, что велись между визирями и ее — Аслан спаси их всех — мужем!
— Аравис. Почему ты не сказала?
Ответить она не успела. В покои заглянул один из приставленных к ним слуг и низко поклонился, объявив звучным голосом:
— Тархина Ласаралин.
Будто для нее не существовало запертых дверей.
Аравис обернулась с твердым намерением высказать всё, что клокотало в груди, и столкнулась взглядом с подведенными красной и серебряной краской глазами. До боли знакомыми глазами, будто сквозь эту маску прекрасной, как заря над морем, жены тисрока на мгновение проглянула та испуганная девочка, что когда-то вела ее по коридорам Старого Дворца.
— Мне жаль, — сказала Ласаралин, и видение растаяло. Слишком ровный голос, слишком равнодушное лицо. И в самом деле маска.
— Жаль?! — повторила Аравис и стряхнула с плеча руку мужа.
— Я не знала, что он так сделает, — отрезала Ласаралин совершенно незнакомым тоном. Будто была готова наброситься на нее с ответными упреками. Но на самом деле защищалась. Нет. Защищала его. — Ты должна понять, ты же видела, что во дворце траур…
— Да мне нет дела до его траура!
Ласаралин вздрогнула, словно ей отвесили хлесткую пощечину, и ответила неожиданно тихим и спокойным голосом:
— Тогда почему нам должно быть дело до тебя?
— Нам? — повторила Аравис, не веря своим ушами. — О, Лев, что с тобой стало? Что он с тобой сделал? Ты же… — так наивно хихикала об украшениях, щебетала о пирах и никогда… не умела быть жестокой. — Лев свидетель, если бы я знала, что так будет, то молилась бы ежечасно, чтобы твой первый муж прожил еще сотню лет.