Она, кажется, даже не знала никогда его имени, но помнила, с какой гордостью Ласаралин произносила это «муж». Как она вся светилась от осознания, что она чья-то жена. А теперь вдруг выдохнула, прижав правую, обнаженную, руку к груди, и в глазах у нее блеснули слезы.
— Замолчи, Аравис. Ты ничего не знаешь.
— Чего я не знаю?! — вскипела Аравис с новой силой. — Думаешь, я не помню, что ты говорила?!
— Сколько тебе было? — спросила Ласаралин неожиданно дрогнувшим и сорвавшимся голосом. — Сколько тебе было, когда он, — подняла она подрагивающую руку, — сделал тебя своей?
Аравис растерялась. Причем здесь это? Она любила мужа, она… О, нет.
— Девятнадцать.
— Девятнадцать, — повторила Ласаралин таким обреченным голосом, что Аравис захотелось броситься вперед и обнять, прижать к себе и поклясться, что она перережет горло любому, кто посмеет даже подумать о том, чтобы причинить Ласаралин вред. — И ты любишь его, верно? Ты была взрослой женщиной, твердо знающей, чего ты хочешь, верно? Да, я не ты. Я не сбежала. Я подчинилась, даже не зная, что… Но это не значит, — выдохнула она и сморгнула слезы, не позволяя им размазать броскую подводку вокруг ее глаз. — Что ты вправе меня поносить. Или ты думала, что он стал бы ждать до тех пор, пока мне тоже исполнится девятнадцать и я сама приду к нему, пылая любовью?
Она замолчала, выдохнула вновь и смахнула слезы с длинных вычерненных ресниц. На кончиках пальцев остались черные следы.
— Знаешь, а я плакала, когда он умер. От счастья. Что он больше меня не тронет.
— Но почему…? — только и смогла спросить Аравис, не видя ничего, кроме этого застывшего в отчаянии лица.
— Я любила его с того самого мгновения, как впервые увидела, — ответила Ласаралин. Но говорила уже не о первом муже. — Одиннадцать лет, уже чья-то жена, но еще не представляющая, что через каких-то несколько лет… Нет, я ни на что и не надеялась. Принц, наследник тисрока, лучший воин во всем Калормене и… ему было уже двадцать семь. Да на что ему такая, как я? Но я всё равно любила. Поначалу смела даже мечтать, что стану старше, красивее, что он заметит меня и… Да я бы забыла о муже в то же самое мгновение. Но поначалу… стать старше я не успела. И потому молилась, чтобы Зардинах послала мне смирение, когда он вернулся из Нарнии и мне было так больно видеть эту королеву… Я даже проговорилась тебе тогда, а ты и не поняла, верно? А потом вы… — горько хмыкнула Ласаралин, глядя уже на них обоих. — Со своим побегом. Нет, — протянула она, качнув головой. — Когда в Ташбаане была королева Нарнии, мне еще не было больно. А вот когда я поняла, что я наделала… Что ты наделала этим побегом, а я тебе помогла, я сама провела тебя к дворцовой пристани… Но знаешь, я решила, что для меня побег спасением не станет. Я осталась в Ташбаане. Даже когда мой муж умер. Я осталась, потому что надеялась хотя бы видеть его. Даже помня, что я его предала. Как видишь, боги были ко мне милостивы. Я стала даже не наложницей, а женой.
— Но зачем? — вновь решилась спросить Аравис. О, Лев, она ведь… Она была уверена, что Ласаралин и думать забудет о Старом Дворце даже раньше, чем она сама доберется до Арченланда. — Если бы он узнал…
— Он знает, — ответила Ласаралин недрогнувшим голосом. Знает?! — Я думала, что боги прокляли меня, когда родила ему дочь, а не сына. Думала, что убийства принца Зайнутдина было недостаточно, чтобы заслужить прощение. И в какой-то миг… я проговорилась.
У Аравис упало сердце. Да он же… О, Аслан, да что он сотворил с ней, когда узнал?
— Да, он был в ярости, — горько хмыкнула Ласаралин, без труда догадавшись о ее мыслях. — И знаешь, что? Он не тронул меня даже пальцем. Я была его женой, его рабой, его… А он просто ушел. Но многие во дворце видели… что мы поссорились. И его любимая наложница столкнула меня с лестницы.
С лестницы? Во дворце? О, Лев, это же… Она видела эти ступени. И понимала, что Ласаралин, никогда не умевшая даже толком сидеть в седле, не то что…
— И знаешь, что он сделал? — спросила Ласаралин, и в ее полном слез голосе вдруг прорезались незнакомые стальные нотки. — Утопил ее в реке собственными руками. Ради меня. Ради женщины, которая предала его, которая не могла родить ему сына, которая ничем не заслужила его милосердия. Да, я знаю, о чем ты думаешь. Что он считает меня слабой и глупой, потому и… Но я такая и есть. И он это принял. Принял меня такой, какая я есть. И мне не нужно твое снисхождение, Аравис, — добавила она, поворачиваясь к дверям. И бросила уже через плечо. — Я знаю, ты думаешь, будто ты лучше меня. Но это не значит, что ты вправе меня жалеть.
И хлопнула тяжелой дверью, не позволяя Аравис ответить.
***
Любимое зеркало в серебряной оправе отразило жалкое лицо с потекшей на нижнем веке черной краской с ресниц. И с жалобным звоном ударилось о стену. Не разбилось лишь потому, что она швырнула его этой оправой вперед.
Дура! Да что на нее нашло?! Кому она вздумала исповедоваться в своих грехах и горестях?! Да еще и… при мужчине! Нет, без сомнения, если слухи о северных варварах правдивы, то он унесет эту исповедь с собой в могилу. Но сам этот взгляд, это выражение сострадания на его лице…! Боги, ей не нужно ничье сострадание! Она счастлива! Она жена и мать, она любит и…!
Разве она любима? Как Аравис? Да этот арченландец и самим богам бы бросил вызов, Ласаралин поняла это, едва увидев, как он смотрит на Аравис. А как же она? Пусть она глупая и трусливая, но разве она не заслужила, чтобы…
Разве ты хоть раз смотрел так на меня? Всего один раз. Неужели я прошу слишком многого?
— Встреча со старой подругой не задалась?
Проклятье. Должно быть, он услышал, как она швырнула зеркало.
— Аравис в ярости, — ответила Ласаралин ровным голосом, поворачиваясь к нему лицом.
— А ты, верно, думаешь, что я не прав, — с неожиданным спокойствием ответил муж и прислонился плечом к дверному косяку. За спиной у него чернел провал соединяющего их спальни коридора.
Ласаралин растерялась, не ожидав таких слов.
— Не мне осуждать твои решения.
— Почему же? — парировал Рабадаш почти веселым тоном, заставив ее растеряться лишь сильнее. — Кому, как не любящей жене, наставлять мужа на путь истинный?
Любящей, но не любимой? Да он смеется над ней.
— Ласаралин, — внезапно сказал муж, впервые за весь день назвав ее по имени. — Я останусь. Если желаешь.
Словно ждал, что она может отказаться. О, боги, да как она могла не желать?! Немедля. Даже не проверив, заперта ли дверь. Не тратя времени на то, чтобы расстегнуть дюжины застежек и распустить десятки шнурков. Ее волосы спутались и растеряли половину заколок, обхватившее шею ожерелье разлетелось рубиновыми брызгами, сари сползло с груди и сбилось до самой талии, и она ни за что не смогла бы сказать наверняка, сколько застежек на его кафтане она расстегнула, а сколько оторвала. И думала, что задохнется, когда уткнулась лицом ему в шею, хватая ртом горячий воздух и пытаясь вымолвить хоть слово. Хоть что-то, кроме его имени.
Разумеется, он ее опередил.
— Ты хочешь что-то спросить.
Нет, мотнула она головой, чувствуя, как лихорадочно бьется сердце в его груди. Это ничтожные жалобы глупой женщины. У нее и без того есть всё, о чем только можно мечтать.
— Ласаралин, — позвал муж, зарываясь пальцами в ее спутанные волосы. — Что?
Она не станет спрашивать. Не сейчас. Она должна думать о нем, а не о своих надуманных бедах, она…
— Ты меня любишь? Хоть немного? Я… я знаю, я не такая, как… она. Или Амарет. Или Ясаман. Но я… — Ласаралин осеклась, попыталась спрятать лицо, но он взял ее за подбородок, посмотрел прямо в глаза — она видела свое отражение в бездонной агатовой черноте — и ответил неожиданно серьезным тоном.