— Что вы делаете? — крикнула я, и сама почувствовала, как фальшиво это звучит, потому что на самом деле мне стало легче — я ожидала худшего. А почему? Не знаю… им же на него наплевать, это мне они хотят отомстить, вот и мучают его.
— Ну что, даун хренов, легче стало? — Один из прихлебателей пнул его носком кроссовки. — Вставай! Смотреть противно, обоссанный с ног до головы. Это из-за тебя, Доска. Нечего было стучать на Герарда. Дошло наконец? Это из-за тебя он обоссался.
Я знала его — Герард вечно тусовался со своей кодлой в зале для пинг-понга, там я и видела этого верзилу из седьмого. Роберт мне как-то сказал, что он ему проходу не дает. А разве этот тип тоже был, когда Герард заживо сжег котенка? Не помню…
Когда я перешла в восьмой, нам роздали брошюры — как поступать в таких случаях. Сообщите куратору, учителям или ректору. Я только посмеялась. Будет в сто раз хуже. Если вы не решаетесь говорить с руководством школы, расскажите родителям. Вот так. Где они живут, те, кто написал эту брошюру? На луне? А может, и нет — просто им и в голову не приходит, что есть и такие родители, как наши.
Я осторожно взяла Роберта за подбородок и подняла изрисованное тушью лицо. На одной щеке мужской член с яйцами, на другой — свастика, на лбу надпись: «Осторожно — идиот». Глаза он так и не открывал, и я его понимала — кому охота смотреть на этот поганый мир?
— Это я виновата, — шепнула я. — Прости меня. Роберт.
— Хорош, а? — Один из парней почесал Роберта за ухом, как собаку.
Странно, очки на месте, хотя левое стекло, то, что я заклеила пластырем, заляпано грязью. Заушник погнут, но это легко починить… мне в голову лезли какие-то практические мысли — можно ли починить очки и что все-таки это лучше, чем если бы они раздавили стекла или вообще выбросили бы их в лесу. Пока школьная медсестра почешется, пока закажет новые, пройдет несколько недель, а без очков он почти ничего не видит.
Если есть начало, значит, есть и конец, прошептала я про себя, и конец всегда лучше, чем начало.
Села рядом с ним на корточки и обняла — я всегда так делала, пока он был маленький. Он дрожал как в ознобе, мелкой-мелкой дрожью, и сердце колотилось, как у испуганной птицы. Есть начало, есть, но плевать на него, на это начало. Только конец и в счет, потому что тогда начнется новая, совсем другая история, куда лучше, чем эта.
Не надо было мне шептать ему эти слова. У зверей ведь как — стоит жертве пискнуть, и охота начинается снова.
— Подвинься, Доска. Он еще не съел свой ланч.
Педер. Я даже не успела заметить… нет, не то чтобы не успела, заметила, наверное, но как бы вытеснила из головы, что и он, и Ула тоже здесь. Герарда не было, ему и не надо присутствовать — достаточно приказать своим прихлебателям: они ловят каждое его слово. А может, Педер и сам все это придумал — выслужиться захотел.
— Вот так и бывает со стукачками, Доска.
— Я ни на кого не стучала.
— Ясное дело. Не стучала. А кто там еще-то был? Мы с Герардом и тетка в киоске, а она ничего и не видела.
Повернулся к Роберту и начал — медовым, с подлянкой, голосом, Герарду подражал:
— Мы попросили твою сестрицу быть свидетелем, подумали — а вдруг нам не поверят? При этом, конечно, мы имели в виду не снютов[4] и не учителей. А твоя идиотка-сестра все поняла неправильно.
Остальные, похоже, толком не знали, что делать — пар уже вышел, нужно было, чтобы кто-то их подзадорил. Ула сорвал большой пучок травы и начал заталкивать в рот Роберту. Тот беспомощно мотал головой. Я рванулась на помощь, но кто-то схватил меня за волосы и оттащил в сторону.
— Вы только поглядите на его руки — проказа у него, что ли… Жри сено, идиот несчастный, и скажи сеструхе, чтобы не стучала…
Они насильно открыли ему рот и затолкали туда траву. И в нос тоже. Он отплевывался, я слышала позывы на рвоту… Никогда, никогда больше я не оставлю его одного… Я закричала… или услышала свой собственный голос и впилась ногтями в руку, державшую меня за волосы, выворачивалась, оказалась почему-то на животе… еще чья-то рука схватила меня за волосы… помочь пришли, сволочи. Земля и сосновые иглы лезли в рот, я отбивалась изо всех сил, пока они не заломили мне руки за спину и связали.
— Замри, сикуха.
Чьи-то руки содрали с меня брюки и трусы, грубо, царапая ногтями, как сдирают кору с дерева, как будто боль не имеет никакого значения, словно я не живая, манекен в витрине, запихали мне что-то в задний проход, даже не раздвинули попу, сволочи, запихали что-то острое и шершавое… я надеялась только, что не порвут там ничего.
В глазах потемнело от боли. Когда зрение вернулось, я увидела брата. Он скорчился на тропинке, в пяти метрах от меня, изо рта, носа и ушей торчала трава. Похож на какое-то нелепое огородное пугало.
— А теперь накорми сестренку. Поделись с ней свежим сеном. Надо же ее как-то наградить за то, что она обещает больше не стучать. А потом пусть идет. Ты-то пока останешься с нами. С тобой мы еще не разобрались.
Предводитель явился. Герард. Откуда он взялся? Только что его не было, он словно материализовался. Стоит между деревьев, в расстегнутой кожаной куртке, шнурки у кроссовок болтаются, стоит и улыбается своей сволочной улыбкой. Брата подтащили ко мне. Я так и лежала на животе со связанными за спиной руками и с какой-то дрянью в заднице. Он зажмурился и опустился на колени.
— Все будет хорошо, — крикнула я Роберту. — Обещаю. Делай, что они говорят…
Я с трудом, выламывая шею, посмотрела на Герарда:
— Как-то ведь можно договориться?
— Что-то я плохо слышу… что ты там бормочешь?
— Говорю, можно же договориться… чтобы вы его отпустили.
— Все равно не слышу. Говори громче.
— Сколько ты хочешь? Я достану деньги.
Он прикурил сигарету и выпустил дым через нос, как два серых бивня.
— Это зависит… во сколько ты оцениваешь брата. Назови разумную цену. Полторы тысячи?
— Получишь сколько захочешь. Только оставь его в покое.
— Честно говоря, не думаю, чтобы он стоил полторы тысячи. Можешь поторговаться. Скажем так: девятьсот. Или тысячу. И свободен. До конца полугодия. Вопрос только — когда ты заплатишь?
Я уже не могла говорить, голос не слушался, смотрела в землю на опавшие листья и серо-сизый мох… совсем близко, прямо под носом.
— Я правильно слышал? Неделя? Вот и договорились. В следующую пятницу. А потом он мой. Не то чтобы… ну, вроде залога.
— Дожуй сено, — прошипел Педер, — и сеструху накорми, не видишь, она проголодалась. Давай, давай, недоносок!
По щекам брата текли слезы. Он неуверенно протянул мне руку с травой, не открывая глаз. Но я-то, я… я не сомневалась ни секунды. Мы можем откупиться, они оставят нас в покое… на какое-то время. И я прижала к себе его руку и покорно, как лошадь, начала жевать траву и сухую хвою из рук своего любимого брата.
Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет — и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни[5] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.
Мы сидели на лавке и смотрели на воду. На пирсе рядами устроились чайки, повсюду лежали небольшие сугробы льда, выпавшего из ящиков с рыбой, когда утром разгружали баркасы. Чуть поодаль, у пандуса для подъема судов, в воду проскользнула дикая норка.
— Как ты? — спросила я.
— Так себе… а ты?
— Нормально.
Он покраснел, снял очки и снова надел. Я видела этот жест сто тысяч раз. Он всегда так делает, когда нервничает.
5
Рыбарня — прибрежная постройка, сарай, где хранится рыболовное снаряжение, инструмент и т. д.