Из-за угла выдвинулся танк, выпустил два снаряда по окнам второго этажа. Над школой появились три боевых вертолета, закружили, как коршуны. Рухнули перекрытия спортзала, выплеснув наружу клубы дыма и снопы искр. По команде, слова которой потонули в стрельбе и взрывах, пошли на штурм спецназовцы «Альфы» и осетинский ОМОН под прикрытием снайперов в соседних домах. Во дворе суматошно, как на пожаре, метались люди, тащили на носилках раненых и убитых.
Сознание Шамиля словно бы выключилось. Он слышал скороговорку телекомментаторов, но не понимал, о чем они говорят. Он видел мелькающие на экране кадры, но они не складывались в единый событийный ряд, существовали каждый сам по себе. Он понимал только одно: то, что происходит в Беслане, это апокалипсис, конец жизни. С этого дня жизнь будет разделена надвое: до Беслана и после Беслана. Своей вины он не то чтобы не чувствовал, но ощущал себя частью мирового зла, правившего кровавый шабаш в мирном осетинском городке. Он мог быть там, в школе, среди тех, кого добивали снарядами из танка и выжигали огнеметами. Он мог быть снаружи, среди потерянных людей, отыскивающий своих близких среди живых и мертвых. Это не имело значения. Он нес в себе частицу мирового зла, как несет ее каждый человек. Зло не существует где-то там, отдельно, оно во всех. И когда частицы зла, рассеянные во многих людях, складываются, происходят самые страшные катастрофы. Есть только один способ убить зло в себе – убить себя.
Только часа через два к Шамилю вернулась способность видеть и понимать то, что происходит на экране. Там уже ничего не происходило. Утихла стрельба, эвакуировали последних раненых, догорала школа. Люди стояли и молча смотрели на мертвый спортзал. Камера медленно панорамировала по лицам, задерживаясь то на одном, то на другом. Вот возникло почему-то показавшееся знакомым лицо человека в обгоревшей штатской одежде, со ссадинами на лице, с приподнятой шрамом верхней губой, создававшей впечатление, что он усмехается. Он то ли обнимал, то ли удерживал за плечи молодого осетина в армейском камуфляже, тоже порванного и обгоревшего, с безумными глазами, с покрытым копотью лицом. По лицу, оставляя светлые полосы, катились слезы.
Осетинские мужчины не плачут.
Плачут.
Из книги депутата Д.Рогозина «Враг народа»:
«Примерно в 16.00 меня нашли помощники президента Северной Осетии и попросили вернуться к главе республики. Александр Дзасохов взял меня за руку и сказал: „Прошу вас срочно вылететь в Москву. В аэропорту вас ждет самолет. Здесь все кончено. Сейчас надо остановить новую войну осетин с ингушами. Летите в Москву и попытайтесь убедить руководство немедленно заблокировать нашу административную границу с Ингушетией“.
800 раненых, 353 убитых, из них больше половины дети. Таков был итог бесланской трагедии.
Во второй половине октября, когда закончился сорокадневный траур по погибшим, Тимур снова прилетел в Беслан. Теймураза он нашел в родительском доме с завешенными зеркалами и телевизором. Все сорок дней, как того требует обычай, он не выходил на улицу и не с кем не встречался. И все сорок дней не брился. Увидев Тимура, он не удивился.
– Я тебя ждал. Меня некому побрить. Отца нет. Ты старший. Сделай это.
Это тоже был обычай: в день окончания траура старший в семье бреет младшего. Когда Тимур соскреб с его лица густую щетину, Теймураз сказал:
– Ну вот, теперь я могу действовать.
Это означало, что теперь он может выполнить свой долг. Долг этот был – кровная месть.
Глава пятая
I
Любая агрессия против отдельного человека или государства всегда вызывает двойственную реакцию: мгновенную, как инстинктивный ответный удар или движение защиты, и долговременную, основанную на анализе всех причин и обстоятельств агрессии. Первой реакцией американского президента Буша на атаку террористов на башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке года было введение войск в Афганистан и свержение режима талибов, которые виделись главным источником мирового зла. Первой реакцией российского президента Путина на трагедию в Беслане было обещание уничтожать террористов в любой точке мира и отмена выборов губернаторов.
Долговременная реакция зависит от того, кем государство считает свое население: ответственными гражданами, способными воспринимать любую правду, какой бы она ни была, или стадом, которое нужно утихомирить любыми способами.
У Шамиля Рузаева не было сомнений в том, по какому пути пойдет Москва. Правда была слишком унизительна для России, которая продолжала считать себя великой державой. Пожертвовать сотнями жизней детей и взрослых – вот и все, что она смогла.
Власть считала народ не просто стадом, а стадом агрессивным, склонным к массовому безумию. В этом Шамиль был с властью согласен. Народ, когда он превращается в толпу, непредсказуем, от него можно ожидать всего. Власти это хорошо понимали. Недаром уже на вторую ночь после захвата школы десятками патрулей и блок-постов перекрыли все автотрассы, связывающие Северную Осетию с Ингушетией, перекопали все грунтовые дороги на административной границе. Чтобы осетины, обуянные жаждой мести, не ринулись громить ингушей. Недаром следователи Генеральной прокуратуры как вцепились в цифру 32 боевика, так и держались за нее, игнорируя показания многочисленных свидетелей, утверждавших, что террористов было не меньше пятидесяти. 32 – очень удобно. Один захвачен и предстанет перед судом, остальные уничтожены, некому мстить.
Версия следствия была на руку Шамилю, она означала, что никто не будет искать ни его, ни его друзей, исчезнувших из школы. Но о себе он не думал. Его сознание будто раздвоилось. Он сам разделился надвое. Один был прежним Шамилем, до Беслана, здравомыслящим политиком, умеющим просчитывать действия властей, понимающий побудительные мотивы этих действий. Целыми днями он сидел перед телевизором и перед монитором ноутбука, старательно вылавливая всю информацию, относящуюся к Беслану, даже самые ее крохи, даже нелепости, которыми всегда обрастает любое событие, не укладывающееся в рамки обыденного сознания. Телепередачи записывал на видеомагнитофон, компьютерную информацию сбрасывал на диски. Вызывали презрительную усмешку неумелые попытки Москвы перевести стрелку на международный терроризм. Среди убитых боевиков показали двух арабов и негра, но в арабах быстро опознали жителей ингушского селения Карабулак, а негр оказался трупом боевика, почерневшего на солнце. Обезумевшие от горя осетинские женщины разыскивали в больницах и в моргах детей, развешивали их фотографии на стенах школы. Шамиль понимал, почему среди них так мало мужчин, обычай предписывал мужчинам все сорок дней траура не выходить из домов. Что будет, когда кончится траур? Во что выльется отчаяние людей, род которых прервался под рухнувшими перекрытиями школьного спортзала, во всепожирающем огне пожара?
Весь мир отликнулся на беду маленького осетинского городка. На объявленные счета присылали деньги даже те, кто никогда не знал, что такое Осетия и плохо представлял себе, где вообще этот Кавказ. Без обычной волокиты были выделены серьезные средства из государственного бюджета для помощи пострадавшим. Шамиль понимал, с какой целью это делается: погрузить людей в быт, заставить забыться в заботах о памяти мертвых и здоровье живых, отвлечь от главного вопроса – почему случилось то, что случилось. Но это плохо получалось. Даже в тщательно отфильтрованной телевизионной и газетной информации о Беслане все чаще звучал вопрос: кто убил наших детей? Требовали отставки Дзосохова и всех силовых министров, требовали отставки президента Путина. Требовали женщины, в них пробудилось что-то неукротимое, как вырвавшаяся наружу стихия, грозное, как стихия, неподвластное уговорам и убеждениям, как стихия. Им не нужны были деньги, им не нужны были черноморские и средиземноморские курорты, приглашавшие для реабилитации всех пострадавших. Им нужна была правда. Они ее никогда не узнают, понимал Шамиль. Никогда.