— Так я и знал! — восторженно воскликнул его спутник. — Только человек, сведущий в законах, сможет оценить мою историю. Тогда поклянитесь, — продолжал он с внезапным нажимом, — поклянитесь, что ни одна живая душа не узнает ни единого слова из того, что я вам расскажу. Поклянитесь душой вашей покойной матери.
— Моя мать жива, — отвечал Бивен.
— Так я и знал! — воскликнул его компаньон, и странное выражение божественной жалости осветило его загорелое лицо. Такое выражение можно заметить на многих статуях Будды: выражение небесного, всеобъемлющего сострадания.
— Тогда поклянитесь именем лорда–канцлера.
Бивен окончательно убедился, что незнакомец — иностранец. И все же с готовностью дал требуемую клятву.
— Моя фамилия, — сказал тот, — Дюгесклен. — Сообщает ли она вам мою историю? — спросил он многозначительно. — Приходит вам что‑то на ум?
— Ровным счетом ничего.
— Так я и знал! — откликнулся человек из тропиков. — Придется рассказать вам все. В моих жилах течет кровь величайших французских воинов, а моя мать — прямой потомок Сарагосской Девы.
Бивен был поражен, и не скрыл этого.
— После осады, сэр, она достойно вышла замуж за дворянина, — сверкнул глазами Дюгесклен. — Вы полагаете, человек моего происхождения позволит незнакомцу бросить тень на память моей прапрабабки?
Англичанин запротестовал, объясняя, что не было ничего дальше от его намерений.
— Я так и думал, — продолжал его собеседник спокойнее. — Тем более что я был осужден за убийство.
Бивен в ужасе встрепенулся.
— Я горжусь этим, — продолжал Дюгесклен. — Когда мне было двадцать пять, моя кровь кипела еще пуще, чем сейчас. Я женился. Четыре года спустя я застал жену в объятьях соседа. Я убил его. Я убил ее. Я убил троих наших детей, ибо гадюка способна породить только гадюк. Я убил слуг: они были соучастниками адюльтера, а если и нет, все равно им не пристало видеть позор хозяина. Я убил жандармов, которые пришли меня забрать — жалких наймитов коррумпированной республики. Я поджег свой замок в надежде погибнуть в его руинах. Увы, кусок каменной кладки, падая, ударил меня по руке. Ружье выпало. Пожарные заметили меня и спасли. Я обязан жить, и мой долг перед предками продолжать род, единственным отпрыском которого я являюсь. В поисках супруги я и путешествую по Англии.
Он замолчал и горделиво оглядел окрестности Селкирка. Бивен не решился прокомментировать удивительный рассказ француза. Он лишь заметил:
— Так вам не отрубили голову?
— Нет, сэр, — откликнулся тот упоенно. — В то время смертная казнь во Франции не применялась, хотя и не была отменена официально. Могу отметить, — сообщил он с гордостью законодателя, — что мои деяния прибавили аргументов пропагандистам, которые добились ее восстановления.
Нет, сэр, мне не отрубили голову. Я был приговорен к пожизненному заключению на Дьявольском острове. — Он вздрогнул. — Можете ли вы вообразить этот проклятый остров? Можете представить себе хоть малую толику его ужасов? Да самый страшный кошмар не сравнится с этой преисподней, этим кругом ада для обреченных. Я выражаюсь грубо, сэр, но нет слов, способных передать этот ад. Могу предложить вам описание. Песок, паразиты, крокодилы, ядовитые змеи, миазмы, москиты, лихорадка, грязь, непосильный труд, желтуха, малярия, голод, мерзкая растительность, грязные смертоносные болота, ужасные раздувшиеся ядовитые деревья, изначально отравленные почвой, на которой выросли, жара несносная, нестерпимая, немилосердная, невыносимая (как писала «Дейли Телеграф» во времена дела Дрейфуса), жара непрекращающаяся и удушающая, ни малейшего ветерка, только зловоние от лагуны, жара, превращающая кожу во взволнованное море расчесов, на которые даже укусы москитов и сороконожек действуют как отдохновение, непрекращающаяся работа под палящим солнцем, избиения за малейшее нарушение суровых тюремных правил или даже правил вежливости по отношению к охранникам, людям, лишь чуть менее проклятым, чем мы, — это только самая малость. Единственное развлечение для повелителей подобных мест — жестокость; неудобства, которые они испытывают, сделали их изобретательнее всех испанских инквизиторов, арабов в религиозном помешательстве, бирманцев, качинов и шанов в их буддисткой ненависти к человечеству, даже китайцев с их холодным пристрастием к зверствам. Губернатор был превосходным психологом; не было уголка ума, в который он не способен был заглянуть и изобрести для него пытку.
Помню, один из нас получал удовольствие, начищая свою лопату до блеска — было такое правило, что лопаты должны блестеть, само по себе пытка в месте, где плесень растет с той же скоростью, с которой в более удачном климате выпадает снег. И вот, сэр, губернатор выяснил, что этому человеку доставляет удовольствие блеск солнца на стали, и запретил ему чистить лопату. Пустяк, конечно. Но представьте, как заключенный реагирует на такие пустяки. Из‑за этой мелочи человек обезумел от ярости. Он решил, что такая изысканная жестокость является последним доказательством исконной и неустранимой дьявольщины вселенной. Безумие — вот закономерное следствие такой убежденности. Нет, сэр, я вам все опишу.