По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, все больше подобных заявлений на Игнатия Игнатьевича поступало руководству НКВД. В то время и в той ситуации, которая сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.
«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Его усилиями и усилиями услужливых подручных множились «заговоры» различных подпольных организаций: «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и других. «Польский заговор» вполне укладывался в схему очередного «заговора», родившегося в воспаленном мозгу Ежова.
В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности 3 ранга И. Сосновский был арестован на рабочем месте. Ему предъявили стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились и другие видные соратники-чекисты: его супруга, ответственный сотрудник центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пиляр, бывший руководитель контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.
В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Сосновского к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение наверху лопнуло. Сосновский вписывался, как нельзя кстати, еще в один «заговор» — «заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «правотроцкистком блоке и подготовке террористического акта против тов. Сталина».
С того дня время бесед с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него взялись костоломы Ежова — следователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы превратили некогда пышущего здоровьем красавца мужчину в дряхлого старика.
Полтора месяца он стойко держался и отрицал нелепые обвинения в участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки, которые ему причиняли следователи-садисты, было выше человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.
Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком двадцатом году, когда он принял «честное слово» Дзержинского как пропуск в новую, тогда представлявшуюся очень многим будущую счастливую жизнь? Одно можно суверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, «честное слово» будет иметь туже цену, что и при Дзержинском.
Спустя 20 лет, в 1958 году, честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.
Прыжок самурая
Снежная, с трескучими морозами зима 1941 года недолго продержалась в Маньчжурии. В конце февраля подули теплые ветры со стороны Южно-Китайского моря и принесли с собой раннюю оттепель. Небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками маньчжурские сопки.
К середине марта о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега в глубоких распадках сопок. Весна заявляла о себе с каждым днем все более властно и торопила приход лета.
Прошло еще несколько недель. Южные склоны сопок заполыхали нежно-голубым пламенем фанфына-лазурника. Пригороды Харбина, расположенные ниже по течению реки Сунгари, окутались бело-розовым туманом цветущей вишни, сирени и напоминали один огромный сад.
Этот бурный приход весны мало радовал русских и китайцев, разделенных скованным ледяным панцирем Амуром. С наступлением дня лед начинал угрожающе потрескивать. В верховьях реки зарождался грозный гул и словно предвестник будущих великих потрясений наполнял сердца людей предчувствием большой беды. Свыше тридцати советских дивизий, глубоко зарывшись в землю и ощетинившись мрачными глазницами амбразур дотов, со дня на день ждали изготовившегося к внезапному прыжку на Дальний Восток «японского самурая».