Как ни отличайся английская школа от русской, общее у них есть: они — школы. Это не семья и не общество. Хотите, чтобы дети выросли толерантными? не антисемитами? христианами? иудеями? милитаристами? Воспитывайте детей в семье, воспитывайте после уроков. Школа — последнее прибежище воспитателей. В школе воспитывают те, кто потерпел крах за её стенами. Хотите, чтобы мусульмане знали про Холокост? Ловите их где угодно, чтобы об этом поговорить, но не ловите там, где они уже в ловушке — то есть, в школе. Краткосрочную прибыль от преподавания в школе толерантности, Евангелия, Торы, Корана и т. д., и т. п., получить можно, но долгосрочные убытки перевесят эту прибыль. Человек научится толерантности, но научится и тому, что толерантность можно насаждать нетолерантно — ибо школьное обучение по определению лишает ученика выбора. История может быть учителем жизни, но учитель истории не есть история и не может заменить жизнь. "Не может" — то есть, не должен, не имеет права. Обязан не.
Может быть, слева от Бреста такая либеральная школа, что это всё — прописные истины, но справа от Бреста и до Камчатки это — сенсация, это принимается в штыки. Российские учителя скорее согласятся преподавать сионизм, секс и видео, чем откажутся от почётной обязанности промывать ученикам мозги, заменяя им папу, маму, Ватикан и академика Гинзбурга. До 25 октября, между прочим, было иначе — учитель просто учил. К сожалению, школ было просто мало. Воспитателей — от духовенства до революционеров — было куда больше. Советская власть и поручила учителям воспитывать. Что из этого получилось, в том и живём. Надеяться, что учитель воспитает, означает твёрдым шагом идти в самое невоспитанное общество на свете. Да, собственно, уже и пришли давно. И самые отчаянные антисемиты всё прекрасно знают про Холокост, про добро и зло, и с удовольствием ориентируются на зло. Назло учителям.
ДИСТРИБУТОНОМИКА
«Не надо политизировать хозяйственную проблему», — эти слова обронил в мае 2007 г. хозяин Москвы, реквизируя несколько частных домов. Сказал, потому что на него посмели тявкнуть несколько газет — видимо, по команде кого-то, кто Лужкова не боится, хотя и не настолько силён, чтобы просто взять и конфисковать Москву в свою пользу.
«Не надо политизировать хозяйственную проблему», — классический советский новояз. Взяли Зимний дворец? Хозяйственная проблема! Голодомор? Хозяйственная проблема! Чечня? Ну, нефть же, так что…
Высказывание московского мэра любопытно своим продолжением. Когда ему напомнили, что реквизируемые дома — частная собственность живущих в них (что большая редкость), мэр отрезал: «В Москве нет жителей, есть пользователи». Весьма похоже, что мэр оговорился — или проговорился. Логично было бы сказать «нет собственников». «Нет жителей» — это уж как-то слишком того-с… Почти как «нет живых»…
Слишком откровенно и слишком верно. Не только в Москве — во всей России после конфискации того самого дворца нет ни собственников, ни жителей, а есть лишь пользователи. Экономика ликвидирована как система. Жалкие остатки экономики возведены в ранг политики. Идиома «спор хозяйствующих субъектов» обозначает именно то, что во всём мире называется политикой. Ведь политика по определению и есть спор между различными экономиками, различными домовладельцам, владельцами городов и государств. «Эко» — это ведь в переводе с греческого «дом». «Экономика» — «домоводство». «Полис» — это город, состоящий из нескольких домов, и «политика» — умение улаживать конфликты между «экономиками». Политика и есть спор хозяйствующих субъектов.
Сообщество людей без экономики — явление не новое. Любая армия, любая школа находятся вне экономики. Солдаты и учащиеся освобождены от производства, зато они порабощены чужой воле — и распределение есть самый мощный инструмент этого порабощения. Рабы не живут — они обеспечивают жизнь рабовладельца. Солдаты не живут — они ожидают, когда их пошлют отнимать жизнь у других.
Новое в социализме то, что распределение товаров, которое в нормальной ситуации всегда носит дополнительный, вторичный характер, становится основным содержанием жизни. Тень садится на трон. Дом, «экос» превращается в казарму. Такое «хозяйствование» можно назвать «дистрибутономикой». Не путать с дистрибуционизмом, этой довольно редкой и благородной формой анархизма, которая подразумевает ограничение рынка не в пользу генералов в штатском и без, а в пользу высокого личного самосознания.
Не социалистическое учение превратило Россию в страну, где на месте экономики — распределение, экономика — на месте политики, а политики нет вообще. Россия польстилась на казарменный социализм и военный коммунизм, потому что в ней и до революции было слишком много казарм и военных. Социализм и коммунизм ушли, а дистрибутономика осталась — ведь страна по-прежнему заточена на войну, все надежды, программы и проекты следуют не по пути жизни, а по запасному пути, где стоит всё тот же бронепоезд.
Поэтому, к примеру, расслоение на бедных о богатых, которое есть, которое кричит и вопиет, не «выходит на первый план», вопреки тому, что пишут мягкие критики путинского режима (Паин Э. Интервью. The Moscow Times. 2.4.2007, с. 24). Богачи без особого стеснения демонстрируют своё богатство, и оно воспринимается как законное, потому что все знают: это богатство не личное, это богатство должности, чина. «Нет адьютанта без аксельбанта», нет президента без десятка вилл и яхт. Это прощается, поскольку президент воинственен.
Наличие частного сектора в дистрибутономике не превращает её в экономику, лишь помогает дистрибутономике существовать, угнетать и убивать. Стать нэпманом или олигархом — дело нехитрое. Перестать был солдатом, «пользователем», не жильцом, нежитью — и тогда пирамида военной России просядет на одну человеческую душу. Для дистрибутономики одна душа — это ничто, это не житель и не собственник, а пользователь. Для настоящей же экономики одна душа — это всё, это альфа и омега, без которой Солнце если и всходит, то невесело и без толку — то есть, без прибыли.
НАСИЛИЕ — ДЕНЬГИ — НАСИЛИЕ
Основная денежная единица России есть насилие. Названия обычных денег лишь отражают этот факт. «Рубль» — от слова «рубить», "копейка" — от слова «копьё» (копьё Георгия Победоносца). «Рубили», правда, куски серебра от гривны, но гривна часто была серебряным обручем на шее, и могли срубить голову, чтобы снять, с позволения сказать, вклад.
Государство российское есть монополия на насилие. Поэтому государство очень не любит семью, а любит кадетские училища, плодит их и размножает. Появилось уже кадетское училище и для девочек.
Монополия означает не то, что лишь государство в лице главнокомандующего осуществляет насилие. Глава центрального банка денег не печатает, глава государства российского лично никого не бьёт (хотелось бы верить). Он распоряжается президентским фондом насилия. Монополия есть монополия на распределение. Разрешение газовикам иметь свою армию — пример яркий, но это далеко не самый крупный грант. Бриллиант стоит дорого, но тысяча тонн зерна стоит дороже. Курочка же, как известно, по зёрнышку клюет.
Сумма насилия, выделенного разным совершенно неправительственным движениям, намного больше насилия, дозволенного «Газпрому». К тому же «Газпром» своим бриллиантом вряд ли будет пользоваться, это просто украшение в его корону. Реальному таджику, еврею, вьетнамцу угрожает отнюдь не армия, минобороновская, железнодорожная или какая другая. Ему угрожает насилие, по мелочам дозволенное милиции, «нашикам», "нацикам" и прочая, и прочая.
Идеологическая основа насилия менялась за время существования государства российского раза три. Изначально это была простая как коровье седло идеология Золотой Орды: насилие завоёвывает пространство, пространство приносит корм. Государство есть конюх, причём корм задаётся скотине, а не людям. Цель насилия — обеспечить прокорм армии. Ярче всего эту идеологию сформулировал Троцкий, когда гражданская война обернулась голодом: голодать могут все, сказал главком, кроме солдат. Солдат при этом не самоцель, целью является государство.