Более радушное отношение и добрые нравы можно было встретить между враждебными генералами, а также haute bourgeoisie американского общества, которых французские офицеры встречали в таких городах, как Филадельфия, Вильямсбург, Бостон и Ньюпорт. Но некоторых американских устоев французские офицеры понять не могли. Отдельных офицеров удивляла практика bondelage, или бандлинга, которая разрешала молодым парам – помолвленным или нет – проводить часы и даже целые ночи наедине в спальне. Они оставались полностью одетыми, но могли целоваться и, как писал Клермон-Кревкёр, «заниматься нежными ласками… кроме тех, которые допустимы лишь в браке». Проявление удивительного доверия, самоконтроля и уважения, «бандлинг, – заключал Клермон-Кревкёр, – подходит лишь для американцев» [Crevecoeur 1972: 38–39][72].
В некоторой степени обладая склонным к этнографии воображением, такие военные офицеры, как Клермон-Кревкёр, Лоран-Франсуа Ленуар, маркиз де Рувре (1743–1798, армия; служил в Сен-Доминго), и подполковник Рюссель (артиллерия; служил в Индии), выступили в качестве неофициальных культурных и политических дипломатов, которые углубляли и распространяли знания о людях и культурах по всему миру Их обсуждали Militaires philosophes в колониях и на континенте, и множество других авторов рукописных мемуаров и опубликованных трактатов были интеллектуалами военной сферы, которые влияли на знания, общественное мнение и политику в течение своей жизни и после смерти. Они популяризировали военные вопросы, превратив их в сферу, в которой взаимодействовали обычные невоенные философы, литераторы, художники и общество.
Вольтер начинает 23-ю главу «Кандида» (1759) с многосторонней критики войны. Главный герой и его друг-путешественник Мартен, философ-манихей голландского происхождения, прибывают в Англию. Сначала следует знаменитая фраза, в которой Мартен говорит, что британцы и французы одинаково безумны, как доказывает их война за «клочок обледенелой земли в Канаде» (quelques arpents de neige vers le Canada): «Они израсходовали на эту достойную войну гораздо больше, чем стоит вся Канада». Подготовив почву, Вольтер переходит к лобовой атаке более острой темы – сурового и зачастую произвольного Морского уголовного кодекса:
На берегу толпился народ; все внимательно глядели на дородного человека, который с завязанными глазами стоял на коленях на палубе военного корабля; четыре солдата, стоявшие напротив этого человека, преспокойно всадили по три пули в его череп, и публика разошлась, чрезвычайно довольная.
– Что же это такое, однако? – сказал Кандид. – Какой демон властвует над землей?
Он спросил, кем был этот толстяк, которого убили столь торжественно.
– Адмирал, – отвечали ему.
– А за что убили этого адмирала?
– За то, – сказали ему, – что он убил слишком мало народу; он вступил в бой с французским адмиралом и, по мнению наших военных, подошел к врагу недостаточно близко.
– Но, – сказал Кандид, – ведь и французский адмирал был так же далеко от английского адмирала, как английский от французского?
– Несомненно, – отвечали ему, – но в нашей стране полезно время от времени убивать какого-нибудь адмирала, чтобы взбодрить других.
Кандид был так ошеломлен и возмущен всем увиденным и услышанным, что не захотел даже сойти на берег и договорился со своим голландским судовладельцем (даже с риском быть обворованным, как в Суринаме), чтобы тот без промедления доставил его в Венецию [Вольтер 1985: 217–218].