Маршал Смэтс, премьер-министр Южно-Африканского Союза, был в это время также в Каире. У нас с ним состоялась длительная беседа. Выдающийся деятель и приятный человек, не лишенный, впрочем, некоторых странностей, герой борьбы за независимость в Трансваале, превратившийся в главу правительства доминиона его величества английского короля, бур в мундире английского генерала, он обладал всеми качествами, которые требовались для решения проблем нынешней войны. Столица представляемого им государства, Претория, являла собой в высшей степени эксцентричное зрелище, и его страна, где белые и черные жили бок о бок, не смешиваясь, представляла собой арену самых резких расовых конфликтов. Хотя Смэтсу противостояла в стране довольно сильная оппозиция, он при всем том пользовался реальным влиянием в правящих кругах Лондона. Этой привилегией он был обязан не только тем, что в глазах англичан как бы воплощал успех их завоевания, но также своей дружбе с Черчиллем, которого он сумел покорить в течение немногих месяцев в ту же далекую войну, а теперь сам Черчилль старался, пользуясь подходящим случаем, пленить Смэтса.
Премьер-министр Южно-Африканского Союза выразил мне чувство уважения, которое вызывает у него Сражающаяся Франция. «Если бы Вы, де Голль, не привлекли на свою сторону Экваториальную Африку, я, Смэтс, не смог бы удержаться в Южной Африке. Ибо достаточно было Браззавилю поддаться духу капитуляции, как наступила бы очередь Бельгийского Конго, а после его падения известные элементы в моей стране, которые осуждают наше участие в войне на стороне англичан, несомненно взяли бы верх и вступили бы в сотрудничество с государствами оси. Немецкая гегемония утвердилась бы повсюду на пространстве от Алжира до мыса Доброй Надежды. Уже тем, что Вы совершили в районе озера Чад и на Конго, Вы оказали большую услугу нашей коалиции. Для всех нас важно, чтобы Ваша власть распространилась теперь на все заморские владения Франции и, как я надеюсь, вскоре на саму Францию». Я поблагодарил маршала Смэтса за его любезный отзыв о нас, отметив вместе с тем, что другие союзники, по-видимому, не во всем разделяют это мнение. В доказательство я сослался на активность англичан в Сирии и Ливане, а затем на события на Мадагаскаре и, наконец, напомнил о предстоящей кампании англичан и американцев в Северной Африке, где они старались установить власть, но только не мою.
Смэтс согласился, что «Свободная Франция» вправе чувствовать себя задетой. «Но, — утверждал он, — эти плачевные явления всего лишь преходящие эпизоды. Американцам свойственно всегда ошибаться вначале. Как только они осознают свою ошибку, они умеют делать надлежащие выводы. Что касается англичан, то в их политической практике сказываются две различные точки зрения: с одной стороны, рутина, дух которой поддерживается канцеляриями, комитетами, штабами, а с другой стороны, политика дальнего прицела, которую воплощают в различные периоды различные государственные деятели, опираясь на народные чувства, — в данный момент таким деятелем является Черчилль. Против вас действует первая точка зрения, но могу вас заверить, что вторая благоприятствует вам и в конечном счете она всегда возобладает».
В дальнейшем мы перешли к практическим вопросам, которые выдвигались положением на Мадагаскаре, и Смэтс сказал мне, что англичане еще надеются на сделку с тамошним губернатором, подчиняющимся Виши, но что, как только эта иллюзия рассеется, они возобновят операции, прерванные после взятия Диего-Суареса, попытаются восстановить на острове администрацию, действующую под их непосредственным руководством, и в конце концов передадут власть Французскому национальному комитету, то есть сделают то, что он, Смэтс, рекомендовал им с первого дня. Он дал мне понять, что в той игре, которую англичане ведут по отношению ко мне, они берегут как ценный козырь свое согласие подчинить в определенный момент Мадагаскар Лотарингскому кресту. Лондон получит таким образом средство компенсировать нам те или иные неприятности, которые английская политика приберегает для Франции в других местах. В заключение маршал Смэтс обещал мне, что Южно-Африканский Союз ни при каких обстоятельствах не согласится на то, чтобы Франция была лишена Мадагаскара, а, напротив, будет побуждать Лондон предоставить генералу де Голлю возможность установить там свою власть. Должен сказать, что вслед за этими словами последовали реальные факты в Претории.
12 августа я выехал в Бейрут. Я предполагал пробыть месяц в Сирии и Ливане, привести там все в порядок, укрепить контакты с правительственными и руководящими кругами, поднять дух населения, постараться утвердить в делах и в умах преимущественные права Франции. В этом отношении уже самый прием, оказанный мне в этой стране, красноречиво говорил сам за себя. В Бейруте, куда я прибыл в сопровождении Альфреда Наккаша[17], президента Ливанской республики, массы населения стекались отовсюду. То же самое мы могли наблюдать в Бекаа, в Южном Ливане, особенно в Сайде и у марионитских горцев, которые толпами явились в Беккербе и окружили своего патриарха, к которому я явился с визитом. Я посетил теперь усмиренный и лояльный Хауран, сопутствуемый генералом Катру. Затем достиг Джебель-Друза, территории во всех смыслах вулканической. В Эс-Сувейде после смотра друзской конницы я принял в Доме Франции представителей местной власти и знатных лиц, — а затем во дворце — делегатов всех канонов, что составило бурную и живописную массовую манифестацию. Здесь под гром приветствий ораторы заверили меня в симпатиях населения, не всегда столь приветливо встречавшего французов.
Сопутствуемый шейхом Тадж-эд-дином, президентом Сирийской республики, я вступил в Дамаск, проявивший бурный энтузиазм, что не часто наблюдалось в этом городе. Официальный прием, устроенный главою государства и правительством, визиты представителей различных официальных учреждений, глав различных религий, представителей всех слоев и всех родов деятельности позволили мне убедиться в том, что по сравнению с прошлым годом прекрасная столица этой молодой республики являла собой картину заметной консолидации страны. Я проследовал далее в Пальмиру, где меня с почетом встретили бедуинские племена. Далее — древняя и столь новая земля Евфрата. В Дейр-эз-Зоре, как и повсюду, нынешнее положение — политическое, административное, экономическое — уже ничем не было похоже на обстановку 1941, сложившуюся в результате печальных событий тех дней. Алепно, крупный центр севера, где уже веками смешиваются этнические, религиозные, деловые течения Малой Азии, встретил меня благожелательными проявлениями своего внимания. В свою очередь страна алавитов[18], приветствуя меня, заявляла о своей верности традиционной дружбе с Францией. Но наиболее сильное впечатление произвел на меня пламенный прием, оказанный мне бывшим президентом Хашим бей эль Атасси и другими любезными хозяевами в городах Хомс и Хама, которые во все времена считались цитаделями исламистской и сирийской подозрительности и недоверия. На обратном пути Триполи и Батрун оказали мне знаки волнующего доверия.
Чем выше поднимались эти волны народных манифестаций, тем яснее становились обязанности Франции как мандатной державы. Не могло быть и речи о том, чтобы на ее плечах всегда лежало бремя в отношении территорий, которые ей не принадлежали и которые она не могла себе присвоить, чему препятствовали соответствующие договоры. С другой стороны, ясно было, что верхи общества в Сирии и Ливане, каковы бы ни были разделявшие их разногласия, едины в своей воле добиться независимости, что, впрочем, Франция всегда обязывалась им предоставить и что я лично торжественно им обещал. Состояние умов настолько резко выражало все это, что было бы нелепо сопротивляться. Конечно, необходимо было обеспечить экономические, дипломатические, культурные интересы Франции, которые составляли ее достояние на Ближнем Востоке уже на протяжении веков. Но это казалось совместимым с независимостью этих государств.
17
Наккаш Альфред Жорж (1887–1978), президент Ливана в 1941–1943, сторонник антигитлеровской коалиции, выступал за сохранение связей с метрополией, поддерживал движение «Свободная Франция». — Прим. ред.
18
Страна алавитов — одна из областей Сирии (Латакия), которую французские власти объявили в 1923 «автономной территорией алавитов». Алавитами французы называли приверженцев шиитской секты нусайритов, которые еще в средние века, укрываясь от преследований, поселились в горах Латакии. — Прим. ред.