Об этом я доложил по возвращении Полю Рейно и настаивал на том, чтобы генерал Вейган, который примирился с мыслью о поражении, был отстранен от командования.
- Сейчас этого сделать нельзя, - ответил председатель Совета министров. - Но надо подумать о замене. Каково Ваше мнение?
- Что касается замены, - сказал я, - то в настоящий момент я не вижу никого, кроме Хюнтцигера{80}. Хотя он и не обладает всем необходимым для этой роли, но, по-моему, может подняться до понимания необходимости мыслить масштабам и мировой стратегии.
Поль Рейно в принципе согласился с моей рекомендацией. Однако он не захотел немедленно предпринять соответствующие шаги.
Я же, решив в ближайшем будущем вновь поставить вопрос относительно продолжения борьбы, взялся за разработку плана переброски в Северную Африку всего того, что можно было туда перебросить. Штаб сухопутных войск совместно со штабами военно-морского флота и военно-воздушных сил уже начал подготовку к эвакуации через Средиземное море в Северную Африку всех сил и средств, которые не принимали участия в боях. В частности, необходимо было вывести два контингента новобранцев, проходивших подготовку на учебных пунктах в западных и южных районах страны, и ту часть личного состава механизированных войск, которая уцелела после разгрома на севере. В целом это составляло 500 тысяч обученных солдат. В дальнейшем, несомненно, можно было бы эвакуировать морским путем остатки наших разбитых армий, большое количество боевых частей, отходивших к морскому побережью. Остатки бомбардировочной авиации, радиус действия которой давал возможность преодолеть морское пространство по воздуху, уцелевшие эскадрильи истребителей, личный состав авиационных баз, военно-морского флота и, наконец, наш флот - все это в любом случае можно было бы перебазировать в Африку. Общий тоннаж транспортных судов, которого не хватало нашему флоту для осуществления этих перевозок, исчислялся в 500 тысяч тонн. Недостающие суда, в дополнение к тому, чем располагал французский флот, можно было попросить у Англии.
9 июня рано утром самолет доставил меня в Лондон. Со мною прибыли мой адъютант Жоффруа де Курсель{81} и начальник дипломатической канцелярии премьер-министра Ролан де Маржери{82}. Было воскресенье. Английская столица дышала покоем, почти безмятежностью. Улицы и парки, заполненные мирно гуляющей публикой, вереницы людей у входов в кино, потоки автомобилей, почтенные швейцары у дверей отелей и клубов - все это принадлежало к миру, который не был охвачен войной. Конечно, в газетах иногда проскальзывали сведения об истинном положении вещей, несмотря на приукрашенные сообщения и наивные анекдоты, которыми оптимисты по долгу службы здесь, как и в Париже, заполняли газетные столбцы. Конечно, объявления, которые читало население, убежища, которые оно строило, и противогазы, которые носило с собой, напоминали о грозящей опасности. Однако бросалось в глаза, что подавляющая масса населения еще не представляла себе всей серьезности происходивших во Франции событий, настолько стремителен был их темп. Во всяком случае, было ясно, что, по мнению англичан, Ла-Манш еще достаточно широк.
Черчилль принял меня на Даунинг-стрит{83}. Это была моя первая встреча с ним. Впечатление от нее укрепило мое убеждение в том, что Великобритания, руководимая таким борцом, как он, никогда не покорится. Черчилль показался мне человеком, которому по плечу самая трудная задача, только бы она была при этом грандиозной. Уверенность его суждений, широкая эрудиция, знание большинства проблем, стран, людей, о которых шла речь, наконец, огромный интерес к военным вопросам проявились в ходе беседы в полной мере. Кроме всего прочего, по своему характеру Черчилль был создан для того, чтобы действовать, рисковать, влиять на ход событий, причем решительно и без стеснения. Словом, я нашел, что ему вполне соответствует роль вождя и военачальника. Таковы были мои первые впечатления. Впоследствии они подтвердились. Кроме того, я убедился в том, что Черчилль одарен большим красноречием и великолепно умеет пользоваться им. Обращался ли он к толпе, к парламенту, к Совету министров или к отдельному собеседнику, говорил ли он перед микрофоном, с трибуны, за обеденным или письменным столом вдохновенный поток его возвышенных и оригинальных мыслей, аргументов и чувств всегда обеспечивал ему почти непререкаемый авторитет в той трагической обстановке, в которой задыхался несчастный мир. Испытанный политик, он пользовался этим божественным и демоническим даром как для того, чтобы приводить в движение инертных англичан, так и для того, чтобы изумлять иностранцев. Юмор, которым он умел окрашивать свои слова и поступки, его умение проявлять то великодушие, то гнев - во всем чувствовалось, до какой степени этот человек способен подчинить себе страшную игру, в которую он вовлечен.
Острые и неприятные столкновения, неоднократно происходившие между нами из-за различия в наших характерах, из-за некоторых противоречий между интересами наших стран и в результате несправедливости, которую Англия допускала в ущерб истекающей кровью Франции, повлияли на мое отношение к премьер-министру, но отнюдь не изменили моего мнения о нем. На протяжении всей трагедии Уинстон Черчилль представлялся мне великим поборником великого дела и великим деятелем великой истории.
В этот день я изложил английскому премьеру то, что мне было поручено председателем Совета министров Франции сообщить ему относительно готовности французского правительства продолжать борьбу, даже если ее придется продолжать в наших заморских владениях. Черчилль выразил большое удовлетворение по поводу такого решения. Однако приведет ли это к каким-либо практическим результатам? Он дал мне понять, что он в этом не уверен. Во всяком случае, он уже не верил в возможность восстановить военное положение в самой Франции, что явствовало из его категорического отказа бросить нам на помощь основные силы английской военной авиации.
После эвакуации английских войск из Дюнкерка английская авиация принимала лишь эпизодическое участие в сражении. За исключением отряда истребителей, который сражался вместе с нашей авиацией, английские эскадрильи базировались на территории Великобритании и находились слишком далеко, чтобы оказать действенную поддержку нашим войскам, непрерывно отходившим к Югу. Мою настойчивую просьбу перебазировать хотя бы часть английской авиации взаимодействия на аэродромы южнее Луары Черчилль категорически отклонил. Что касается сухопутных войск, то он обещал направить в Нормандию одну канадскую дивизию и оставить во Франции 51-ю шотландскую дивизию, а также остатки механизированной бригады, которая продолжала сражаться вместе с нами. Но он не мог даже приблизительно сказать, когда экспедиционный корпус, которому недавно удалось избежать разгрома в Бельгии, оставив там, впрочем, всю свою материальную часть, сможет вновь принять участие в сражении.
Таким образом, совместные военные действия Лондона и Парижа фактически прекратились. Достаточно было одной неудачи на континенте, и Великобритания целиком занялась вопросами своей собственной обороны. Это являлось победой германского плана, вдохновителем которого даже после своей смерти оставался Шлиффен{84}. Этот план после неудач Германии в 1914 и в 1918 привел, наконец, к разобщению французских и английских вооруженных сил, а вместе с тем и к расколу франко-английского союза. Нетрудно было предвидеть, какие выводы сделают из этого сторонники капитуляции во Франции.
Кроме беседы с Черчиллем, в тот же день я встретился с военным министром Иденом{85}, морским министром Александером{86}, министром авиации сэром Арчибальдом Синклером, начальником имперского Генерального штаба генералом сэром Диллом{87}. Я также совещался с нашим послом в Великобритании Корбэном, председателем франко-английского координационного комитета по закупке военных материалов Монне{88} и с главами наших миссий: военной, военно-морской и военно-воздушной. Было очевидно, что если в Лондоне население не испытывало никакого беспокойства, то, наоборот, люди искушенные опасались поражения и сомневались в решимости французского правительства.