…Мужчина в бобриковом полупальто и начищенных сапогах, сняв фуражку, вытирал скомканным носовым платком, зажатым в левой руке, потную шею. Правой он прижимая к уху телефонную трубку. Наконец на том конце провода ответили:
— Здесь Ругге!
— Докладывает Восьмой! — привычно вытянулся мужчина. — Сообщение подтвердилось. Мы пугнули его неприкрытым наблюдением. Он два раза довольно умело срывался с крючка, но в конце концов привел в адрес, указанный агентом… Нет, прежде чем войти, он тоже проверялся, только нас не обнаружил. Мы разделились — Штубе гнал его по улицам, а я ждал в адресе… Нет, он уверен, что ушел… Да, контактов не имел… Есть!
Положив трубку на рычаги, мужчина вытер платком лоб, достал сигареты и, опустившись на жесткий стул, неторопливо закурил, с наслаждением выпустив струю синего дыма первой, как он считал, самой сладкой, затяжки.
…Поднявшись по лестнице, пан Викентий некоторое время постоял, чутко прислушиваясь. Тихо. Достав из кармана ключи, он бесшумно открыл дверь и, толкнув ее кончиками пальцев, подождал, стоя за порогом. В прихожей было сумрачно и пусто. Войдя, он запер за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, негромко засмеялся. Ему снова удалось уйти живым и невредимым, оторваться, не притащить к последнему убежищу хвоста.
Марчевский снял шляпу и пальто, повесил на вешалку. Зажег свет, подошел к зеркалу. Трюмо бесстрастно отразило высокого худощавого мужчину с ранней сединой на висках, глубоко посаженными усталыми глазами, окруженными сеткой мелких морщин. Он потер ладонями щеки. Раньше у него не было таких морщин под глазами. Никто не давал ему на вид больше тридцати семи — тридцати девяти. А на самом-то деле он уже справил сорок семь. Нет, видно, нелегальный образ жизни все же не для него. Или не для мужчин его возраста? А может быть, стоит прибавить к этому, что нелегко быть нелегалом в период немецкой оккупации, когда существуют такие учреждения, как гестапо?
Отходя от трюмо, с гордостью подумал, что есть еще силенка и ловкость — не каждый в его возрасте сможет выдержать такое нервное и физическое напряжение, какое пришлось вынести за сегодняшний день. И от чувства радостной удачи даже прищелкнул пальцами. Погасив свет, хотел пройти в комнаты, но передумал и присел на пуфик, достав сигареты.
Закурив, блаженно откинулся назад, упершись затылком в стену. Но тут же вскочил на ноги. Ему послышались голоса в гостиной: громкий Зосин смех и вкрадчивый низкий мужской голос. Кто там может быть? Зося никого не принимает, да и какие сейчас гости, когда введен полицейский час, устраивают облавы на улицах… Пан Викентий посмотрел на вешалку. Висели там только его и Зосины вещи.
Сунув сигарету в пепельницу, стоявшую на подзеркальнике, Марчевский тихо, стараясь не скрипнуть ни одной половицей старого паркета в столовой, прокрался к прикрытым дверям гостиной.
Да, там, несомненно, был мужчина, говорившей с Зосей. Голос тихий, слов не разобрать, но интонация спокойная, уверенная. От мысли, что у Зоськи может быть другой любовник, пан Викентий был далек — не то время для амуров.
Но кто там? Говорили на польском… Секунду подумав, Марчевский медленно расстегнул пиджак. Под мышкой у него висела кобура с тяжелым пистолетом «вис» армейского образца. В заднем кармане брюк был еще маленький браунинг, но огромный пистолет в руке, как посчитал пан Викентий, оказывает неизмеримо большее психологическое воздействие. Опять же и калибр приличный — в случае чего не придется несколько раз нажимать на курок.
Сейчас он выпотрошит неизвестного посетителя… Марчевский вынул пистолет из кобуры, снял с предохранителя и, тихо приоткрыв двери в гостиную, негромко сказал:
— Ни с места! Стреляю!..
…Карл-Хайнц Шмидт, гауптман, уроженец Кельна, был высок, атлетически сложен и не то чтобы красив, но весьма приятен. Его лицо только несколько портил слегка приплюснутый перебитый нос. Одетый по полной форме, даже в шинели и фуражке, он стоял перед столом своего начальника — Генриха Ругге, круглолицего, полного и лысоватого человека лет пятидесяти. Рядом с Ругге сидела любимая овчарка — огромный кобель по кличке Дар. Генрих любил пояснять, что собаку он назвал в честь знаменитого персидского царя Дария, но поскольку Дарий для собаки очень длинно, то он отбросил последние две буквы, отчего его кобель никак не стал хуже. Ласково почесывая кобеля за ушами и показывая в улыбке золотые коронки на передних зубах, Ругге говорил: