То, что он и его солдаты увидели возле бункера, не требовало особых объяснений — слишком еще свежи были следы происшедшего здесь жестокого боя. Вход в бункер был разворочен взрывом гранаты. На снегу лежало несколько трупов, среди которых Тамаров легко обнаружил и главаря банды, и его заместителя — их выдавали мышиного цвета форма гитлеровского вермахта и почти новенькие, бутылочкой, сапоги…
Вокруг трупов толпились бандиты, которые вынесли их из бункера. Чуть в стороне кучкой лежали автоматы, финки, гранаты с длинными ручками.
Надо было спускаться в бункер, но Тамаров не мог, не слушались ноги, налились свинцом. И все в нем сейчас словно остановилось, застыло, только глаза продолжали глядеть в черную развороченную пасть бандитского логова, да в висках стучало молотом: «Не успел!..»
— Пан офицер, — услышал он за спиной робкий голос пожилого бандита, — хлопцы сказали, что ваш чоловик там, в бункере. Сказали, что его нельзя было выносить. Совсем плохой…
— Останьтесь здесь, — приказал Тамаров солдатам. — А вы, ефрейтор, мигом за санитарами! Они шли за нами, во второй цепи. Быстрее!..
Петра он нашел в среднем отсеке, на топчане. Бандиты, как могли, перевязали его, но жизнь едва теплилась в изрешеченном пулями теле. «Как же он терпит?!» — подумал Тамаров, склонившись над Петром и пытаясь уловить в его угасающем взоре хоть какие-то признаки сознания.
— Петя, ты слышишь меня? Это я, Тамаров! Ты помнишь, я был у тебя? Мы все здесь, с тобой, Петя! Банды нет! Мы победили!
Откуда берутся силы у умирающего, на котором живого места не осталось? Какой врач может на это ответить? А Тамаров ведь не был врачом, ему и подавно это было неизвестно. И потому, когда посиневшие губы Петра вдруг дрогнули и на миг ожившие, посветлевшие глаза остановились на нем, Тамаров едва не закричал от радости, а потом опустился перед умирающим на колени и заплакал. Он плакал, еще не до конца понимая, что произошло, да он и не мог этого понять. А сам Петр не мог уже ему ничего объяснить — не было сил. Для него, уходившего из жизни, важно было сейчас только одно — «Банды нет!» Ради этого, что он успел услышать, он и терпел, не подпускал к себе смерть, сопротивлялся и не сдавался ей, держался на одной воле, потому что не на чем было больше держаться…
Он умер, не сказав Тамарову ни слова. Но и тогда, и потом Тамаров готов был поклясться, убедить любого, что человек этот уходил из жизни спокойно, с сознанием исполненного долга. Никогда прежде и после Тамарову не довелось наблюдать такую смерть и вместе с горестным чувством потери испытать такое неподдельное чувство изумления и преклонения перед стойкостью и гордостью непобежденного воина. Оно, это чувство, было неизмеримо сильнее постигшей его и всех, кому дорог был Петр, утраты, оно осталось с ним навсегда, на всю его оставшуюся жизнь…
О том, что произошло в бункере, узнали потом, от раненого бандита, которому удалось вырваться наружу. Он пытался скрыться в лесу, но был задержан и на допросе дал показания.
Бандиты отклонили предложение Петра о сдаче, они убили заместителя и были убеждены, что без особого труда расправятся с чекистом.
…Бой был неравный и жестокий… уже в самом начале его Петр получил ранение в ногу. Но он умело использовал то обстоятельство, что бандиты были лишены оперативного простора. Под огнем его автомата они никак не могли все сразу покинуть свой отсек, а когда им все же, понеся потери, это удалось, Петр, раненный еще раз, собрал последние силы и бросил гранату. И больше он уже ничего не помнил. И не видел, как оставшийся в живых бандит, выползая через развороченный взрывом вход, со страхом смотрел на него, неподвижно застывшего на полу, и, не веря, что с этим отчаянно сражавшимся чекистом покончено, боясь, что он еще сможет помешать ему уйти, прошил его автоматной очередью…
Хоронили Петра на городском кладбище. С воинскими почестями, с венками и скорбными речами. Родных у него не было, но из детдома, где он воспитывался, приехали две старенькие учительницы. Их просили выступить, а они только смотрели на своего воспитанника и что-то шептали, глотая слезы. Потом одна из них достала из потертой временем сумочки пожелтевшие фотографии и стала их раздавать. И все, кому они достались, увидели вдруг Петра Ищенко мальчишкой, озорным и веселым, и таким жадным до жизни, что смерть его показалась им нелепой и несправедливой случайностью и отозвалась в сердцах еще больнее и острее…