Евгений Евгеньевич говорил зло, напористо, стараясь убедить собеседника в своей искренности и правоте, но Швецов слушал его, как говорится, вполуха, думая о дальнейших действиях, которые, оказывается, рассчитал с точностью и аккуратностью сапера, обезвреживающего мину.
— Вы эту речь для народных заседателей приготовили?
— Чтобы посадить меня на скамью подсудимых, следователю нужны факты, улики. А где он их возьмет? Я не воровал, не грабил, не убивал…
— Ангел с крылышками, да? — Швецов взял стоявшую у стены штыковую лопату. — Кто на вас работает?
— Я же тебе сказал: Кузин.
— Кузин шестерка.
Евгений Евгеньевич откинул голову и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что на подобного рода вопросы отвечать не собирается.
— Ну что ж, пеняйте на себя! — Швецов поплевал на ладонь и с хрустом вогнал лопату в землю. — Живьем зарою!
Первые десять минут Евгений Евгеньевич наблюдал за своим мучителем с легким недоумением: не мог поверить в реальность происходящего, не мог представить, что он, магнат, босс, суперворотила, по приказу которого звонили в самые высокие инстанции, раздавали должности, награды, судили, прощали, держали в страхе, попал в столь жалкое и унизительное положение, но когда увидел, что Швецов уже по пояс ушел в землю, что дело приближается к развязке, ощутил панический, животный ужас. Гулко, неуемно заколотилось сердце, тело ослабло, лоб покрылся влажной испариной.
— Володя, давай поговорим. Только без эмоций, серьезно. Я верю, что два умных человека всегда могут договориться.
— Два умных и порядочных, — язвительно заметил Швецов.
— Володя, я тебя хотел сделать своим, доверенным, человеком…
— Своим?! А кому пришла в голову идея отправить меня на дно? Вы же сами говорили, что у Сопина мыслительный аппарат работал туговато — он бы сроду не догадался зарядить акваланг пропаном.
— Чушь собачья! Неужели ты ему поверил?
— Может быть, и не поверил бы, но когда вы продали Янкину…
— Да кто такая Янкина? Дойная корова!
— Эта дойная корова исправно работала на вас много лет, а вы ее — под топор!
— Володя, без меня пропадешь: или тебя мои ребята грохнут, или менты возьмут — любой уголовник кончает свой путь в тюрьме.
— С вашими ребятами я разберусь, а что касается тюрьмы… Я так же, как и вы, люблю спать в собственной постели.
— Дурак! У меня связи, знакомства, меня всегда прикроют, с того света вытащат! А что ты можешь? Тебя сцапают на второй же день и, как паршивого котенка, сунут мордой в парашу. И будешь хлебать, пока не подавишься. — Евгений Евгеньевич взглянул Швецову в глаза, ощутил их льдистый холод и вдруг понял — кожей, внутренностями, — что проиграл, что не выбраться ему из этого каменного мешка, не увидеть больше ни собственной дачи на берегу моря, ни притихшую в ожидании неминуемого женщину у камина, не почувствовать ее губ, тела, пьянящего аромата волос, не услышать шум утреннего прибоя, ни крика оголтелых чаек, внимательно и зорко высматривающих заигравшуюся на мелководье рыбешку, и, отчаявшись, отрицая саму мысль о поражении, замотал головой, закричал, завыл исступленно: «Помогите-е-е!»
— Вас здесь сам бог не услышит. — Швецов загнал ему в рот кляп — картофелину средних размеров — и столкнул в яму. — Приеду завтра. Если не одумаетесь, не назовете имена людей, которые на вас работают, зарою. Живьем похороню!
Швецов закрыл гараж, осмотрелся и прошел в домик к сторожу. Тот, бросив читать газету, глянул поверх очков.
— Ты, дед, часом не глухой? — спросил Швецов. — Кричу, кричу — бестолку.
— А чего кричал?
— Помощь требовалась.
— Пойдем помогу, — с готовностью вскочил дед.
— Я уже справился. — Швецов поблагодарил его за участие, дал трояк на чай и уехал.