Волков замолчал, облизал пересохшие губы, поискал было глазами графин с водой, но, не найдя, тяжело вздохнул.
— Вот я и привалил к нему. Сунулся, а он у шлюхи какой-то обретается. Ну, поддали малость. Она, смотрю, ко мне клеится, а он то ли приревновал, а может, специально для этой цели к себе заманил… Ну, когда я отвернулся — он меня бутылкой по черепу. В общем, когда в ментовке, извините, в отделении пришел в себя, мне какой-то пистолет суют и говорят: «Признавайся, откуда у тебя это?» Я обалдел, гражданин следователь. Да и как я признаюсь, если впервые вижу! — вскинул руки Волков.
Верещагин внимательно слушал задержанного, пытаясь на интонации и полутонах отличить ложь от правды. Все было вроде бы гладким у Волкова, и только когда он вскинул руки, они опять были такими же уверенными, как полчаса назад.
Перед тем как уезжать в Кедровое, Верещагин зашел в больницу, где лежал Кравцов. Приняла его лечащий врач Игоря, немолодая уже женщина с подкрашенными волосами, и, узнав, что он пришел справиться насчет москвича, улыбнулась мягко:
— Первый раз встречаюсь с таким популярным больным. Собкор их газеты чуть ли не каждый день навещает.
Она кивнула на кресло-«ракушку», приглашая Верещагина садиться, достала из стола пачку сигарет, протянула гостю.
— Что, не курите? — удивилась она. — Обычно ваш брат следователь…
Верещагин ухмыльнулся. Понравилась ему эта женщина. Чем? Не понял еще. Но, видимо, такие же вот профессионалы вытащили и его из реанимационной, когда он лежал в госпитале на грани жизни и смерти.
— Раньше-то курил, — признался он. — А вот после ранения…
Врач удивленно вскинула подведенные брови и даже красивую элегантную зажигалку, видимо чей-то подарок, забыла потушить.
— Да легкое, понимаете ли, прострелено. На границе еще. Вот врачи и отсоветовали. Если, говорят, жить, конечно, хочешь.
— Лихо, — покрутила головой врач. — В ваши-то годы… Знаете, тогда и я вам не советую. Сама понимаю, дрянная привычка, а поделать с собой ничего не могу. Насмотришься на страдания, так не то что закуришь — запьешь. Отделение-то наше — архисложное, порой уже перешагнувших линию бытия к нам доставляют, вот в не всегда удается…
Она глубоко затянулась, сунула зажигалку в накладной кармашек, на котором синими нитками было вышито: Мезенцева Л. М.
— В общем, сами понимаете, — чуть грубовато добавила она. — А насчет Кравцова… Одно могу сказать точно: от смерти спасли. Организм у парня сильный — выдюжил. А вот насчет того, чтобы переговорить а ним… — Она задумалась, стряхнула пепел в керамическую плошку. — Видите ли, пулей задеты кое-какие нервы, так что, дорогой мой, будем стараться.
— И все-таки: говорить он скоро начнет?
— Не знаю, — откровенно призналась Мезенцева. — Делаем все возможное. К нему мать прилетела — днюет и кочует в палате. Так что, сами понимаете, и уход за больным, и забота. Кстати, хотите с ней поговорить? — неожиданно предложила она.
Первое, на что обратил внимание Верещагин, когда Мезенцева представила его невысокой миловидной женщине, — это уставшие от бессонных ночей глаза, которые темнели на открытом лице.
— Кравцова. Ирина Васильевна, — бесцветным голосом сказала она и, словно ища поддержки, повернулась к врачу.
— Знаете что, — неожиданно предложила Мезенцева, — располагайтесь пока в ординаторской, а я больных обойду.
Когда она ушла, оставив на низком столике два стакана с дымящимся чаем и кулек конфет, Верещагин откашлялся, посмотрел на сгорбившуюся в кресле женщину. Несчастье с сыном подломило ее основательно, и он невольно подумал о матери Артема.
— Ирина Васильевна, — как можно бодрее начал он, — Игорь на ноги скоро встанет, ему одежда нужна будет, так что я сегодня уезжаю в Кедровое и с первой же оказией перешлю его вещи.
— Хорошо, — негромко отозвалась она.
В ординаторской опять стало тихо. Не зная, какими словами успокоить эту женщину, Верещагин пододвинул ей стакан с чаем, сказал:
— Да вы успокойтесь. Ведь на поправку пошло.