— А сыновья ваши где? — кивнул он на фотографию в подрамнике. Присматриваясь между тем к хозяйке дома, всматриваясь в черты ее лица, он находил все большее и большее сходство с той карточкой, что была переснята с личного дела Ивана Матвеевича Ветрова и лежала сейчас у него в кармане. Особенно «выдавали» глубоко посаженные глаза с мощными надбровными дугами. Верещагин находил общие черты между Ветровым и хлопотавшей у стола хозяйки дома, однако не был рад этому и потому оттягивал время, пытаясь отдалить тот момент, когда он точно убедится в их родстве.
— Сыновья где? — переспросила Ангелина Борисовна. — А они у меня по военной части пошли. Училища позаканчивали и сейчас службу служат. А домой только в отпуск приезжают. Обженились оба, детишек завели…
Она прислушалась к бульканью закипевшей воды, всплеснула руками:
— Господи, да чего ж это я одними разговорами вас потчую? Там уж и вода под пельмешки кипит. Ну, вы уж тут одни альбом-то смотрите, а я на кухню побегла.
Верещагин раскрыл альбом.
Еще в пограничном училище, куда он пришел по комсомольскому набору после окончания юридического факультета Московского университета, Верещагин отличался цепкостью зрительной памяти. А сколько выявленных сомнительных паспортов и удостоверений личности прошло через его руки, когда служил на границе, — не счесть. Вот и сейчас, он сразу же остановился на старенькой пожелтевшей фотографии, с которой в объектив смотрели паренек лет пятнадцати и удивительно похожая на него девушка. Тот же подбородок, глубоко запавшие глаза, густые брови. Паренек был подстрижен под модный тогда «полубокс». На оборотной стороне фотографии все еще просматривалась полустертая от времени карандашная надпись: «1 Мая 1941 года».
Боясь ошибиться, Верещагин воровато достал из кармана фотографию Ивана Матвеевича Ветрова — уж очень не хотелось, чтобы хозяйка дома застала его за этим занятием, — положил ее рядом с фотографией более чем сорокалетней давности. Да, здесь заведующий орсовским складом железнодорожной станции Кедровое остался верен своей привычке, и эту модную в довоенное время стрижку «полубокс» проносил всю свою жизнь. И даже поредевшие волосы не заставили изменить ее. Да и в остальном он оставался тем же Васей Калмыковым, что сфотографировался со своей сестрой в праздничный день сорок первого года.
Верещагин спрятал фотографию нынешнего Калмыкова в карман, перевернул еще несколько листов, И опять на него глянули глубоко запавшие глаза младшего Калмыкова. Правда, на этот раз он был в военной форме, щегольских — явно не солдатских — сапогах и, лихо подбоченясь и держа на отлете папиросу, стоял подле старенькой пятитонки. «Ачинск. Мы победили!» — было выведено на оборотной стороне уверенными размашистыми буквами.
— Мы победили, — едва слышно прошептал Верещагин и усмехнулся, вглядываясь в лицо довольного собой и жизнью девятнадцатилетнего парня с сержантскими погонами на плечах. Вспомнились рассказы матери, как в том же сорок пятом вернулся с фронта отец. Израненный. Дважды контуженный. В потертой шинели, с тощим солдатским вещмешком за плечами, в котором лежали нехитрые гостинцы. Зато вся грудь была в орденах и медалях.
Из кухни донесся щекочущий запах запущенных в кипящую воду пельменей, его перебил обволакивающий запах лаврового листа, и в дверном проеме появилась раскрасневшаяся от плиты хозяйка дома. В руках она держала огромное блюдо с исходящими дурманящим паром пельменями.
— У вас, поди, таких не ладят, — довольно улыбнулась она. — Особые. Кежемские. Двигайтесь поближе, а я масло с уксусом принесу.
Когда сели к столу, Верещагин, предварительно отложив в сторону фотографию сорок первого года, спросил:
— Это ваш брат?
Ангелина Борисовна кивнула, и глаза ее как-то сразу потухли.
— Он самый. Вася. Как живого сейчас помню. К соседям тогда родственник приезжал, мы и попросили его, чтоб сфотографировал на память.
— Вы позволите, я возьму ее с собой, — попросил Верещагин и, увидев, как тревогой вскинулись брови хозяйки дома, добавил: — Да вы не волнуйтесь. Мне ее сегодня же переснимут, и я возвращу.
— А-а, тогда пожалуйста, — согласилась Ангелина Борисовна. — Я уж думала, совсем…
Она угощала следователя необыкновенно вкусными пельменями, подсовывая к ним то масло, то сметану, и рассказывала про брата. И таким он был в сестриной памяти добрым, умным, хорошим и отзывчивым, что даже не верилось, что такой человек мог выстрелом в затылок убить своего напарника, сбросить труп в Чулым и, забрав его документы, вот уже сорок лет скрываться под чужим именем, начисто выбросив из биографии мать, отца и сестру, которая двадцать лет пыталась искать его.