— Крови у тебя, собака, не хватит, чтобы вину искупить!
Коваль понял — пощады ему не будет. Встал на ноги, смотрел в землю.
— В ров его, пса! — приказал Степан.
Среди дыма пожара показался помощник Коваля — Титаренко. Его издали узнали по усам и широкой синей чумарке. Шел он в сопровождении двух партизан, но держал себя независимо. Будто идет не на суд, а на свою собачью службу, того и гляди набросится с разносом за непорядки.
Так оно и получилось. Он не скулежом и пресмыкательством встретил нас, а укором:
— Что же это вы натворили? Думаете, немцы простят вам это? Конешно, по голове не погладят.
— Ишь ты, старая собака, черт твою маму возьми, даже тут про гитлеровцев не забываешь.
— А то как же! То ж сила!
— Навозом легла твоя сила! Ты лучше скажи, сколько невинных людей загубил?
— Никого я не губил.
— Как это никого?
Науменко начал называть ему тех, кто погиб по приказу этого матерого изменника.
— Такова моя должность была, — пробормотал он.
Науменко не мог усидеть на пне. Ему, видимо, все-таки хотелось донять этого старого хрыча.
— Ты же своих, своих людей истязатель… На смерть посылал!.. Где твоя совесть?
— Свои люда меня нищим сделали.
Науменко махнул рукой:
— Скидай сапоги.
Титаренко удивленно замигал глазами:
— Ав чем я ходить буду? Да это ж грабеж! — И, видимо, только теперь понял, что ему пришел конец. Сразу же побледнел, усы задрожали, глаза остекленели. — Расстреляете?
— Нет, в зубы станем глядеть.
Он принялся стаскивать сапоги. Снял один, долго, хозяйственно разглядывал со всех сторон; потом снял другой, вздохнул и отбросил в сторону. Затем поднял глаза на Степана:
— А может, того… оставите? Больше в политику вмешиваться не стану… жить хочу.
— Другие тоже хотели жить. Ты их жалел?
— А-а…
Он не спеша разделся, расправил обеими руками усы и молча подошел к Ковалю.
Еще долго шел суд над изменниками.
VII
Было половина третьего, когда отряды покидали Пырнов. Над пожарищем уже несколько раз пролетел самолет-разведчик, а когда в пылающем городе не осталось почти никого из партизан, налетели вражеские самолеты и сбросили бомбы. Глухое эхо тяжелых разрывов прокатилось по лесу.
Отряд имени Щорса двинулся вдоль Десны на Жукин. Отряд «Перемога» — обратно, через Ровжи.
Мы с Науменко подъехали к санчасти. Обошли раненых. Их набралось около сорока. Подходя к раскидистым дубам, мы обнажили головы. На повозках покоились наши боевые друзья. Рядом друг с другом, как и в жизни, теперь вечным сном спали Сашко Бабич и Ваня Емельянов.
В тени дубов на плащ-палатке лежал Илько Романенко. Легонький ветерок играл его роскошными волосами, на груди спокойно лежали восковые руки.
Науменко шапкой вытер слезы на глазах.
— Боевой хлопец был… Комсомолец.
И, уже отходя от погибших, спросил меня:
— Поедем вместе?
Я вспомнил: наш путь лежал через Ровжи, мимо дома стариков Романенко. Перед глазами предстала живая Ильюшина мать: дрожащей рукой крестит нам вслед, а в глазах и скорбь, и жалость, и легкая обида на сына. К горлу подкатился комок. Я ответил, что поеду вдоль Десны.
Через несколько минут я уже обогнал партизанскую колонну. Конь летел вихрем, а хотелось, чтобы он мчался еще быстрее, чтобы хоть встречный ветер смог сдуть печаль с сердца. Даже радость победы не могла заглушить горя и скорби по товарищам, с которыми сегодня последний раз вместе побывали в бою.
Над Пырновом все еще клубились тяжелые тучи черного дыма.
1944
Анка
Стояла ранняя весна. Снег с полей давно сошел, деревья ожили и шумели на ветру нежной молодой листвой, зеленили долину. Пахло зеленью и приторной испариной земли, жаждущей сева.
На опушке леса стояли трое: два юноши и девушка. Они долго всматривались в даль, где с небесной синью переливался полноводный Днепр. Он мерцал, словно марево в пустыне. Синими сделались и счастливо улыбавшиеся глаза Анки. Она, позабыв про усталость, несколько минут не отрываясь глядела на родную реку, которая билась в весеннем разливе о крутые голые берега, низинками подкрадываясь к самым селениям.
Не сговариваясь, партизаны присели на зеленой траве. Теперь можно было и отдохнуть. Хотелось растянуться, распластаться на земле, слушать жаворонка. И еще — если бы кто-нибудь отогнал эту надоедливую сороку!.. Встретилась в лесу и проводила их до самой опушки. Вот и сейчас никак успокоиться не может. Что за противная птица!.. Но вот все-таки, кажется, куда-то полетела. Сорока действительно перестала стрекотать, забравшись в глубь леса; позже оттуда время от времени доносилось ее татаканье, то тревожное, то игривое.